Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Да, грустно, — отвернувшись в сторону, жалостливо нахмурилась Любка. — И сколько вас таких… Как думаешь, не впустую хоть все это?

— Что?

— Вот все… Война, целина, колхозы, стройки, плотины, каналы с мечтой о жизни прекрасной, свободной и светлой.

— Может, дети наши счастливыми будут, — неуверенно вымолвил Анатолий и тут же понял, что сморозил глупость.

— У меня нет детей… — безотрадно произнесла женщина и поспешно перевела разговор на другую, отвлеченную тему. — А ты в коммунизм веришь?

— Верил… «Когда я прозревал впервые», в юности, в космос полетели там и все такое, — снова раскрыл душу Панаров, с облегчением уходя в неопасные сферы, чтобы опять неуклюже не задеть больное место спутницы. — Сейчас уже нет, конечно… Ты много кругом людей, как из книжек Ефремова, видела? У всех же одно на уме! Устали, поди, за идею, за «зов бесцельный», изверились… Об идеале можно грезить, пытаться насильно воплощать его в жизни — преступно.

— Люди меняются… Может, лучше будут лет этак через двадцать, достойней нас, — мечтательно вздохнула Любовь.

— Предпосылок нет. Мы не лучше своих родителей. А они — своих, — резко заметил Анатолий. — Дух человеческий не развивается во времени, только истязается сизифовым трудом, бесполезным круговым движением. Во все времена существует одно и то же, этому еще греческие пифагорейцы учили. А их — свои древние учителя. За всем прогрессивным проглядывает извечное возвращение. Суеверие прогресса действует в молодости, лет до тридцати, не больше, ежели человек задумываться о жизни начинает.

— Ты пессимист… Коли б я не была оптимисткой, ты бы сегодня и провожать меня не пошел, старую каргу сорокалетнюю, «с роковой пустотой в сердце», да? — рассмеялась она, снова как бы невзначай тряхнув роскошной черной волной. — Все будет хорошо в этом втайне не таком уж плохом, хоть, может, и движущемся по кругу цикличном мире.

По сторонам грунтовой, посыпанной мелким дробленым бурым щебнем дороги потянулись ряды начинавших по-осеннему редеть палисадников с созревшими на низко прогнувшихся, словно кряхтевших под их тяжестью ветвях сентябрьскими яблоками, в основном шафраном с жесткой кожурой, и уже обнажившейся и подсохшей на солнце землей грядок.

В воздухе пахло бархатной осенью, сожженной ботвой на огородах, спелыми зонтиками семян укропа на голых стеблях, последними цветущими георгинами с потемневшими, пожухлыми восковыми листьями.

— Вот мы и пришли, — резко всем телом повернулась Любка к Анатолию, от неожиданности едва не налетевшему на нее, и без улыбки прямо и спокойно взглянула ему в глаза. — Зайдешь?..

— Зайду, — едва заметно замешкавшись и стараясь не отвести взора, ответил тот.

Пройдя узкие сенцы с тонкой белой рамой окна из шести одинаковых застекленных квадратов, завешенного тюлевой занавеской, они вошли в небольшую комнату, служившую и кухней. На кухне стояла газовая плита с красным баллоном сбоку, рядом накрытый розовой клеенкой стол и старый пузатый холодильник с округлыми углами.

Изба обогревалась в зиме галанкой, топившейся дровами.

Неподалеку от кухонного стола располагался деревянный умывальник, воду в который, принесенную из колонки, заливали сверху, поднявши откидную крышку на петлях. Под раковиной умывальника помещалось помойное ведро, закрытое прямоугольной выкрашенной охрой дверкой с металлической щеколдой.

— Видишь — и так люди живут, — немножко скованно улыбнулась Любка.

— А то я по-другому жизнь прожил, — равнодушно пожал плечами Анатолий.

— У вас газ, поди, вода…

— Газ недавно подключили. Моя сейчас пристрой кирпичный ставит, хочет котел там и трубы по всему дому провести, — не представляя, о чем говорить, стоя как вкопанный посреди чужой избы и не зная, куда деть руки, забормотал какие-то ненужные, изношенные слова Панаров с нараставшим внутри чувством неловкости. — Вроде потом отопление зимой дешевле выйдет… И кухню из задней можно будет вынести…

— Я вчера вечером баню протопила — еще теплая. И воды почти полный бак, — неожиданно прервала его Любка, великолепно играя в нормальность и обыденность происходящего. — Если хочешь пыль смыть — иди, а я пока на стол что-нибудь накрою.

Молча взяв в руки протянутое ему махровое полотенце, Анатолий вышел смыть колхозную пыль в чужой бане.

Возвратившись, Панаров обнаружил на столе бутылку водки, аккуратно порезанные помидоры и огурчики, немного соленого сала ломтиками, что-то из домашних консервов и хлеб.

— Ну, давай по одной с устатку, и я тоже пойду сполоснусь, — по-хозяйски пригласила его Даманская, протягивая запечатанную «Столичную». — Радио включи, может, музыку какую найдешь… И перекуси с дороги.

Оставшись один, слегка попахивающий лавандой Панаров поискал глазами и увидел загородку с дверным проемом, задернутым двумя плотными шторками с безыскусными цветами и карминно-красными ягодами. В тесной спаленке у стены стояла кровать-полуторка, на пружинах которой лежало два матраса под одеялом с покрывалом, одна подушка высилась в изголовье.

Вернувшись в комнату, Анатолий налил и выпил для смелости еще стопку, не прикоснувшись к еде и лишь занюхав кусочком свежего огурца.

Любовь вошла в избу в неброском тонком халатике до колен, застегнутом спереди на несколько пуговок. Случайно или нет, при движении легкие, скользящие полы домашнего халата довольно высоко открывали стройные загорелые бедра. На ногах были обуты трогательные теплые домашние тапочки с сиреневыми цветками.

Панаров поймал себя на мысли, что грудь у Любки небольшая — по крайней мере, намного меньше, чем у Тоньки Козляевой, — но форма, слегка вырисовывавшаяся под тканью, ему понравилась.

— Нашел музыку? Вот и здорово… А ты что — в молодости в ансамбле играл? — грациозно опустившись на стул вполоборота к столу и забросив ногу на ногу, поинтересовалась Любовь.

— Играл… В основном «Битлов», «Роллинги», — вспомнил тот. — Ну и свои, конечно.

— Ты сам сочинял музыку? — удивилась Даманская, слегка покачивая тапочкой в такт звукам, долетавшим из радиоприемника с полки. — У тебя есть образование?

— Да нет, самоучка… На слух мог любую мелодию на гитаре подобрать, — признался Панаров, стараясь крепиться и не низводить слишком часто очи долу, на острые открытые коленки сидевшей так близко женщины. — Но потом бросил.

— Почему? — широко, чуть шире, чем следовало, раскрыла она свои и без того большие, с согдианским разрезом глаза гурии, немножко переигрывая изумление.

— Всему свое время… — все еще слегка зажато отказался развивать тему Анатолий. — Взрослее стал. Дням былым возврата нет…