Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Это свояченица моя, — с облегчением подтвердил Анатолий.

— Вот и замечательно! — оживившись, хлопнул почти детской ладошкой по зеленому сукну стола серенький человек. — На сегодня все. Мы с вами свяжемся касательно вашего трудоустройства… Пока ничего конкретного обещать не могу.

Выйдя на свежий морозный воздух, Панаров несколько раз резко вдохнул и выдохнул полной грудью. После пыльной, гнетущей атмосферы спецкабинета с его застекленными стеллажами с сотнями папок, с рептилией в очках за столом, с потускнелым, грязным окном, пасмурный мир снаружи казался кристально чистым и радостным.

Даже хмурившийся ему в лицо графитовыми бровями с постамента Владимир Ильич в окружении десятка безумолчных ворон, крикливыми черными кляксами прилепившихся к голым ветвям аллеи по периметру площади, осуждал его не окончательно, с ноткой христианского понимания и отпущения в тюркском взгляде.

Панаров прошел обратной дорогой мимо облезлого строения ПТУ с неизменными кружками апатично курящих подростков на ступеньках, мимо заводского общежития и завернул направо через широкий мост-плотину, где и зимой вода не замерзала и с ревом свергалась водопадом в бездну квадратного шлюза, как в преисподнюю, чтобы запуганным клокочущим потоком выскочить по другую сторону моста.

Гигантских размеров труба охрового цвета пологой дугой тянулась через всю его длину, удерживая на себе массивные звенья цепей, за которые перемещались во время весеннего паводка шлюзовые ворота.

Перейдя мост, Анатолий направился к оштукатуренной, выкрашенной в канареечный цвет пятиэтажке. В ее цокольном этаже помещался единственный в городе книжный магазин.

Он в задумчивости походил от полки к полке, выбрал пару книжек в секции, которая никого из остальных покупателей не интересовала, и заплатил чуть больше рубля с полтиной в кассе, стараясь не встречаться глазами со смешливым, удивленным взором кассирши.

Книги были доступны, стоили дешевле, чем мужские носки, что многократно штопались, прежде чем быть списанными по выслуге «на дачу».

Панаров не раз жалел в мыслях, что так и не решился поступить на истфак или филфак на заочный, хоть бы и в пединститут в Саратове. Он не сомневался, что учеба давалась бы ему без труда: память у него была на зависть сызмала и до сих пор, с хронологией событий проблем не возникало, литературу он любил — читал запоем, помногу и с удовольствием.

Самые неисправимые ошибки человек совершает в самом начале жизненного пути. Когда еще, по сути, никто и ничто не имеет исконного права вот так враз взвалить на плечи только пытающемуся думать по-взрослому ребенку весь груз ответственности за предстоящую жизнь — свою, а затем и чужие. У каждого человека в юности должно быть право на первый музыкальный этюд, пробный набросок тушью, прозрачный акварельный эскиз — на допустимую ошибку с возможностью ее исправить без пожизненного наказания.

Почему ты должен писать сочинение собственной судьбы с чистого листа — и сразу набело? Что толку от несвоевременных мыслей на четвертом десятке: «а ведь можно было и иначе»? Недаром же кто-то сказал: «Один раз жил — ни разу не жил».

Панаров возвращался домой широкой, стремительно погружавшейся в зимние сумерки улицей, тянувшейся плавной дугой на километры от центра и заканчивавшейся железными воротами проходной ненавистного ему стеклозавода.

Тротуар был завален снегом, и лишь узкая стежка в одну лопату, удерживавшаяся хозяевами прилегавших к ней палисадников, то сужаясь в извилистый ручеек, то расширяясь в поточек попрямее, отображая трудолюбие, возраст и силы тех хозяев, вилась вдоль насыпи автомобильной трассы с крутыми откосами, припорошенными грязным от песка снегом.

Он окинул привычным взглядом сто лет как знакомый вид вокруг. Похожие друг на друга срубовые дома с обитыми облицовочной доской фасадами, со светло-синими либо салатно-зелеными наличниками, с леденисто-шиферными скатами и парой провисших от наморози проводов, тянувшихся от буро-бетонных столбов, часовыми стоявших вдоль дороги, ртутными лужицами оконных стекол слабо отражали фиолетовую серость февральского неба. За крышами левого порядка вдалеке бежала чернильная полоса покрытых хмурыми соснами холмов, словно ограниченная неровным угольным штрихом сверху, на фоне низких туч, и таким же — снизу, над сугробами крыш.

И этот незамысловатый однообразный пейзаж в его безысходной повторяемости и скуке он будет лицезреть в долгие зимние вечера каждый день до конца своей жизни, беспросветно. «Что было, будет вновь, что было, будет не однажды…» Сейчас уже поздно что-то менять. В институт берут до тридцати пяти… Да и какой институт — с двумя детьми и Надькой?

Может быть, раньше, лет двенадцать назад, еще до рождения Алешки, повстречай он Любку, все бы могло сложиться по-иному. Уехали бы с ней в город, нашли работу, выучились заочно, отвоевали бы у жизни право на счастье, постепенно, пядь за пядью… А может, все это пустые сантименты, сомнения, воображение, и все, на самом деле, случилось лишь так, как могло и должно было случиться.

Без Надежды он не мог себе представить своей жизни. Особенно без той, иной, вначале, только что окончившей техникум и с такой трогательной авторитарностью принимавшей единолично бесповоротные решения за них двоих. Не боявшейся ни черта, ни дьявола, не сомневавшейся в своей правоте ни на гран. От избытка ее неуемной энергии, казалось, он и сам чувствовал в душе вулкан и предвкушение триумфа, поделенного на двоих. А потом…

«В тайник души проникла плесень».

Сильно ее подкосила смерть первенца в родах. Проплакать столько ночей, выплакать глаза и высохнуть, и почернеть, и состариться лет на десять…

Спасибо Алешке, что вовремя пришел на свет. Иначе бы они не вынесли, расстались бы… Нельзя беззаботно предаваться утехам любви в постели, где меж вами лежит холодненькое тельце на четыре килограмма с синими ноготками… А он так и лежал — до рождения Алешки…

И, забирая жену с новорожденным сыном из роддома, Панаров шел домой молча, хмурясь и отворачиваясь в сторону.

И Надежда молчала. Будто чувствовала упрек того, первого, что его взяли и забыли, променяли вот на этого — живого, счастливого…

И лишь пухлощекое новое сознание мирно хлопало голубыми глазенками, словно говоря им: «Все будет хорошо… Все у нас будет хорошо…»

Придя домой, Панаров сбил о крыльцо налипший снег с сапог, снял кроличью шапку с подвязанными сверху ушами и искусственную дубленку и прибавил газ в котле, в отсутствие семьи из экономии горевший лишь на запальнике — оранжево-голубоватое пламя зашипело и засвистело увереннее, котел скоро принялся постукивать.