Стоян Даскалов - Огненные зори

— Огонь! — скомандовал капитан.

— Да здравствует революция! — крикнул Владо и презрительно взглянул на Киту.

Все произошло настолько быстро, что повстанцы не успели произнести ни слова. Раздался залп. Кита видела, как Владо упал как подкошенный вместе с остальными. Земля обагрилась кровью. Кита больше ничего не видела — свет померк перед ее глазами.

— Глупая девчонка! — обозлился отец. — Что тебе здесь надо! Я же сказал, чтобы ты сидела дома!

Домой Киту отвезли в фаэтоне. Бросились искать доктора, самого лучшего в городе. Но не нашли. Да он и не мог прийти — его расстреляли те же самые каратели. Вызвали двух врачей, но бесполезно. Они сказали, что она здорова, но это был неверный диагноз. То, что произошло, сожгло ее душу. Она потеряла душевный покой, всякий интерес к жизни.

Ее отца повысили по службе. После разгрома восстания он был в почете. Но своей дочери помочь не мог: он сам убил в ней веру, желание жить.

— Ведь все кончилось! — утешал ее отец. Он приносил подарки, но она их не принимала. Хотел приласкать, но она избегала его.

— Твои руки в крови! Все вы — убийцы! Я — дочь палача! Убейте и меня!

Глаза Киты то зловеще сверкали, то заволакивались безжизненной дымкой.

Чего только ни делали, чтобы развлечь девушку. Приглашали гостей, предлагали погулять, но Кита от всего отказывалась. Она не могла смотреть людям в глаза. Ей казалось, что все говорят об их семье? «Вот вы какие! Вот каков ваш мир! Люди для вас ничто! Вы живете насилием и убийствами!» И ей нечего было сказать в ответ.

Душа Киты превратилась в пепелище. Сгорели порывы юности, заглохли мечты, сломались крылья. Перед ее глазами стоял только один желанный образ, но и он не мог отогнать воспоминаний о пережитом ужасе. Этот образ возникал перед Китой в часы отчаяния и одиночества, и она разговаривала с ним. Теперь, когда все рухнуло и душа была опустошена, только мысли о любимом напоминали ей о том, что у нее была молодость, что она на какой-то миг перешагнула порог нового мира, встретилась лицом к лицу с необыкновенными людьми. Порой ее охватывало желание пойти в церковь, зажечь там свечи, пожаловаться, поговорить с потусторонним миром…

Восстание оказалось для Киты несбыточной мечтой. Человек, коснувшийся святыни, не может так легко примириться со страшной и жестокой действительностью. И Кита угасала, угасала быстро, сжигаемая огнем, который еще тлел в ней. Она убедилась, что нельзя служить двум мирам. Идеал может быть только один.

Колокол на сельской церкви звонил уже вторично, а отец Андрей все не появлялся. Старухи и старики, несчастные молодухи и матери, одетые в черное, спешили к молитве. Церковный служка с раннего утра стоял возле свечного ящика, люди бросали ему пятаки, брали свечи, а некоторые приносили свои свечи, сделанные дома из грубо обработанного воска, зажигали их, вставляя в подсвечники, в которых в утреннем сумраке весело и живо трепетали огоньки, и смиренно останавливались перед амвоном. Колокол прозвонил в третий раз, и только тогда поп Андрей вышел из алтаря. Когда он вошел туда, никто не видел. Немногочисленные богомольцы, придавленные несчастьями и ожидающие причастия, стояли, склонив головы. Голос священника заставил их вздрогнуть. Все знали: поп Андрей не очень старательно нес свою службу, за что постоянно получал от архиерея взыскания. Говорили, что, когда владыка в последний раз вызывал к себе в митрополию нерадивого попа, грозился строго наказать его. Попа Андрея даже отправляли на два месяца в монастырь, но он вернулся оттуда, нисколько не смирившись и не раскаявшись. Поп часто ходил в гражданской одежде, с растрепанной бородой. Когда Андрея спрашивали, где его камилавка и ряса, тот отвечал: «Поп я в церкви, а здесь — просто Андрей Игнатов!» — и продолжал свой путь на ниву. Работал он за троих. Любил крестьянский труд и к земле был привязан больше, чем многие земледельцы. Прикупал землицу, чтобы прокормить свое многочисленное семейство, а в последнее время стал или приобретать, или делать сам сельскохозяйственные орудия. Сыновья его выросли такими же, как и он, — крепкими и рослыми и, вместо того чтобы отделиться от отца, как это делали многие, объединились с ним в одном хозяйстве. Купили разбитую молотилку, от которой решил избавиться один богатей. Два лета торговались и вот наконец притащили машину на волах в село. Никто не верил, что из этой старой рухляди что-нибудь получится. Но поп запер церковь и взялся за дело. Это было в праздник, на спас, и до самой троицы поп и его сыновья все что-то чинили и подтягивали, стучали молотками, пока не наладили молотилку.

«Ну, бог в помощь!» — засмеялся поп Андрей, отер пот с покрасневшего лица, передал молотилку сыновьям, переоделся и пошел в церковь. Все лето гудела молотилка. Обмолотила хлеб у всего села, а под конец и у самого хозяина. Поп и его сыновья оказались отличными механиками. Работа по ремонту молотилки, заставившая отца Андрея забыть о церковных делах, не только не подорвала, а, наоборот, подняла его авторитет в глазах крестьян. Общинные власти были недовольны попом, жаловались владыке, но все, кому поп Андрей помог, уважали и ценили его.

«Он рожден не попом, а механиком», — улыбаясь, говорили крестьяне и восхищались его трудолюбием.

И действительно, Андрей не был рожден для поповской службы. Сама натура его противилась всем постам и молитвам. Человек кипучей энергии, подвижный, он не был чужд мирским страстям. Двуличие не было свойственно Андрею и он старался под рясой и камилавкой спрятать свои настоящие чувства, как это делали другие духовные пастыри. Открытый и прямой в своей семье, перед соседями, близкими и противниками, Андрей не мог вершить службу строго по божьим законам. В священное писание, которое читал в силу своих обязанностей, он не верил и все требы справлял спустя рукава. Даже когда его звали прочитать над больным молитву, он вел себя как врач — лечил не душу, а тело. Дома он держал аптечку, где хранились простые лекарства — йод, нашатырь, капли, хинин. А когда в церковь приходила какая-нибудь согрешившая молодуха и, как заблудшая овца, тыкалась головой в его колени, чтобы получить отпущение грехов, поп Андрей прямо говорил ей:

«Ну, не лижи мне руку, как овца соль. Скажи лучше, с кем это ты так влипла. Мужу твоему не скажу…»

И вместо того чтобы дать поцеловать крест, он отвешивал ей пару пощечин и прогонял с наставлением больше заниматься делом и заботиться о муже. И это давало лучший результат, нежели фальшивые раскаяния, слезы и обещания. Встретив мужа заблудшей овцы, поп угощал его и, подмигивая, спрашивал:

«Как твоя молодица? Не кружится у нее больше голова?»