Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Рассказывал нам инженер и многое другое. Например, про картину религиозного содержания в одной поморской избе: на кровати лежат благообразного вида старец с длинной седой бородой; ноги разуты, сапоги стоят рядом, возле кровати. Старец с удовольствием потягивает трубку, из которой вьется струйка дыма. И под картиной текст: «И почил Господь в день седьмый от всех дел своих».

– А, кстати, – спросил меня инженер, – вы в местной церкви были?

– Да.

– На стене муки ада видели?

– Нет, не заметил.

– Так пойдите еще раз, посмотрите.

Я последовал совету и не раскаялся. Муки, в самом деле оказались жуткими. Чего только ни изобразил художник в десяти небольшого размера картинах! На одной черти варят грешников в котле, из которого высовываются головы, не столько со страдающим выражением лиц, сколько с веселым удивлением; на другой фигурирует раскаленная сковорода с языками пламени под нею; грешники стараются со сковороды улизнуть и перелезть через борта; но черти относятся к работе добросовестно, протыкают старающихся бежать огромными вилами и бросают их на прежнее место. Что изображалось на следующих картинах, точно не помню; кажется, были там змеи, скорпионы и различные гады, мучавшие несчастных вечными своими укусами. Но последнюю картину я запомнил хорошо, так как по рисунку оказалась она очень простой, а по содержанию глубокой и сложной: весь четырехугольник полотна талантливый автор-художник покрыл равномерно черной краской, а снизу подписал: «Тьма египетская».

Итак, нам предстояло плыть в Архангельск. Вечером мы покинули мурманский поезд и перебрались на «Канаду», где разместились в каютах довольно удобно. Однако, время было военное, в Белом море, согласно имевшимся сведениям, иногда появлялись немецкие подводные лодки; а потому адмирал Григорович, вступив на корабль, принял на себя всю полноту власти – законодательной, судебной и исполнительной. Моряки из его свиты повеселели, сделались более самоуверенными, так как теперь не они были в гостях у штатских путейцев, а путейцы у них. Да и сам адмирал, видимо, чувствовал себя неплохо: теперь и Александр Федорович Трепов и архиерей до некоторой степени находились у него в плену.

Во всяком случае, когда адмирал в кают-компании сообщил нам правила, которым мы все должны следовать во время плаванья, он взглянул на архиерея, на министра путей сообщения и многозначительно произнес:

– Исключений не допускается ни для кого.

Весь день плыли по Белому морю благополучно. Стало холодно. Дул резкий ветер, но море не было бурным. На стальной зыби там и сям вспыхивала пена гребней. Закутавшись потеплее, мы, пассажиры, иногда выбирались из кают наверх подышать морским воздухом; но для многих воздух был только предлогом. При мысли о неприятельских подводных лодках как-то не хотелось сидеть внизу. У борта я видел немало чинов разных ведомств, добровольно принявших на себя роль вахтенных, зорко следивших за поверхностью моря и, очевидно, с замиранием сердца ожидавших – не появится ли где-нибудь перископ.

А к вечеру стало особенно жутко. Принимались особые меры предосторожности. Огней на судне не зажигали; иллюминаторы прикрывались, чтобы не пропускать света; запретили курить на палубе и пользоваться спичками; выходы с трапов на палубу задрапировывались брезентом.

После ужина большинство нас, штатских, оставалось в кают-компании; спать не хотелось. Правильнее говоря, спать-то хотелось, но не хотелось идти спать. Все понимали, что немцы при помощи своей разведки легко могли узнать о нашем плавании, а пустить ко дну двух русских министров, нескольких членов Государственного Совета, Государственной Думы, товарищей министров, архиерея и губернатора – им, разумеется, было бы лестно.

Однако все присутствовавшие, особенно действительные статские советники и выше, из чувства собственного достоинства старались показать, что ничуть не волнуются. Одни, со скошенными лицами, весело улыбались; другие благодушно беседовали, в то же время чутко к чему-то прислушиваясь, a некоторые пытались потопить свою боязнь в анекдотах, предварительно убедившись, что Владыки вблизи нет.

И, вдруг, ужасное известие… Сообщенное одним моряком своему штатскому приятелю и по секрету обошедшее всех нас. По искровому телеграфу неизвестно от кого и неизвестно откуда получен позывной сигнал и загадочный вопрос «Где Канада?»

Ясно, что кроме немцев, с их манерой садически шутить со своей жертвой, никто подобной радиотелеграммы отправить не мог. Адмирал Григорович, в ответ на наши вопросы, правда ли это и, если правда, то что он думает о таинственном вопросе относительно местонахождения нашего корабля, не хотел ничего отвечать, ограничиваясь загадочными пожатием плеч и неопределенной улыбкой.

Однако все говорило за то, что положение серьезно. Моряки о чем-то шептались, матросы суетились на палубе, а корабль наш, до сих пор шедший по прямой линии, изменил курс, стал делать зигзаги, чтобы обмануть неприятеля. Рулевые цепи время от времени жалобно скрежетали.

Поздно вечером, соблюдая все правила, выбрался я на палубу. Ни одного огонька кругом, ни одного луча света. Невидимое море шумело у бортов; только поднятая носом судна пена смутно белела в черном провале. Но постепенно глаз стал привыкать к темноте; звездное небо отделилось от горизонта ясной чертой. A затем, неожиданно, стало как будто светать…

Я посмотрел в сторону севера. Там, у видимого соприкосновения неба с водой, появилась светящаяся золотистая арка, из которой в разные стороны исходили бледно-голубые лучи. Точно нащупывая путь среди звезд, эти лучи нерешительно продвигались вперед, останавливались на мгновение, снова двигались и затем, вдруг, изнеможенно возвращались назад, чтобы опять начать свое блуждание по небу.

Это сияние было одним из тех прекрасных видений, которыми так богат полярный север. Я давно, с раннего детства, мечтал увидеть в натуре то, что знал только по изображениям в книгах. Незабываемое, чудесное зрелище, полное таинственности, величия, красоты.

И, вот, мечта осуществилась. Оно, северное сияние, тут, перед глазами. Во всем великолепии.

А, между тем, какая гадость! Теперь немцам гораздо легче нас потопить!

С испуганным восхищением смотрел я, как разгораются цветные огни, как светлеет все больше и больше золотистая арка, как все смелее и смелее становятся голубые лучи, – и одновременно разгорался в душе страх. «Где Канада»? Вот она! Ясно очерченная. Искать ее долго не надо, можно прямо пустить мину. Прощай земля, Петербург, прощайте родные, друзья! Как глупо кончается жизнь, без всякого сопротивления врагу. А, главное, – вода такая холодная.