Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Произошла она замечательно легко и мило. Мы, интеллигенты, были до чрезвычайности растроганы этой картиной: солдаты спокойно вышли из казарм; рабочие спокойно покинули фабрики; все восставшие без особого нарушения порядка задвигались взад и вперед по улицам, демонстрируя свои революционные чувства. Никто ни на кого явно не нападал, никто явно не сопротивлялся, никаких междоусобных сражений не возникало. Казалось, что это вовсе не революция, а народное гуляние.

В общем, выходило так, что старый режим погиб не от потери крови и не от ран, а от легкой контузии. Даже проще. Будто прошел мимо Собакевич, зацепил ногой Империю, и Империя рухнула.

Недаром мы, вместе с нашими поэтами, хорошо знали, что у России особенная стать. Русская революция не должна походить на кровожадную французскую, а обязана быть христианской, миролюбивой, вежливой и деликатной. Ведь, наш народ – богоносец! Этого не следовало забывать после ознакомления с мыслями славянофилов, Достоевского и Владимира Соловьева.

Правда, в Петербурге в первые же дни были убиты – начальник Жандармского управления, около шестидесяти офицеров; в Кронштадте – погибло сорок офицеров, два адмирала. Но это были только «эксцессы».

И петербургский Окружный суд тоже почему-то сожгли. Подожгли департамент полиции, полицейские участки. Из тюрем освободили уголовных. Но это, очевидно, для того, чтобы те при новых условиях могли начать новую жизнь.

На улицах, в учреждениях и в частных домах многие обнимались, целовались, – будто христосуясь. Там и сям, яркими махровыми цветами сияли красные банты на груди освобожденных граждан всех сословий и рангов: солдат, рабочих, студентов, адвокатов и даже некоторых высокопоставленных лиц, спешивших получить новый титул – «Эгалитэ» 159 159 Равенство (фр.). .

Оппозиционные газеты ликовали. И, к сожалению, мы, нововременцы, тоже. Наши передовики приветствовали революцию. Меньшиков стал говорить об освежающем шквале. Я написал глупейший фельетон о падении нашей Бастилии – Петропавловской крепости. Вообще, легкое помешательство охватило почти всех интеллигентов – и левых, и правых. Нам, правым, будущее рисовалось в самых радужных красках: под влиянием событий Государь согласится на настоящую конституцию, передает власть народному представительству; удовлетворенные солдаты вернутся в казармы, рабочие – на фабрики; в деревнях мужички осенят себя крестным знаменем, бабы начнут вести хороводы; на фронте обрадованная армия перейдет в наступление, немцы начнут отступать… Какие чарующие перспективы!

И одни только петербургские городовые портили впечатление от всеобщего праздника. Будучи малосознательными, они упорно сохраняли верность присяге и, взобравшись на чердаки высоких домов, обстреливали оттуда бродившие по улицам толпы революционеров с красными флагами. Несчастные городовые не понимали, что если даже придворные чины – камергеры, камер-юнкеры, шталмейстеры и егермейстеры – не проявляют никакой верности, то им, нижним чинам тем более не к лицу проявлять высокие чувства.

Однако, после отречения Императора за себя и за Наследника, a затем после отказа великого князя Михаила Александровича, мы, монархисты, слегка растерялись. Мы никак не ожидали, что дело окончится подобным печальным образом. Оставалось надеяться, что после победоносной войны порядок восстановится, Учредительное собрание провозгласит конституционную монархию, и все в России заживут так же счастливо, как живут люди в Англии.

В этом нас убеждало то обстоятельство, что кадетская партия была самой популярной и самой влиятельной, а сами кадеты, в общем, – хороший и честный народ. Одни из них, самые мощные по уму и по силе воле, составят правительство; другие, более заурядные, станут их контролировать в Государственной Думе, выражая доверие, или отказывая в нем; и, совместно с другими умеренными партиями, кадеты в конце концов спасут положение.

Поэтому образовавшееся тогда на коалиционных началах Временное правительство нас не особенно испугало. С таким влиятельным человеком, как Милюков, Россия не могла погибнуть. В случае опасности он, в качестве министра иностранных дел, может заставить союзников помочь нам: его на Западе все хорошо знают по выступлениям заграницей, когда он приезжал туда жаловаться на царский режим. Кроме того, Милюков мыслил тогда великодержавно и мужественно; ему был нужен Константинополь с проливами. А на Айю Софию он даже хотел водрузить крест, хотя сам в Петербурге никогда не ходил в церковь.

А, помимо Милюкова, и многие другие члены Временного правительства казались нам в первое время вполне приемлемыми. Правда, председатель – князь Львов 160 160 Георгий Евгеньевич Львов, князь (1861-1925) – общественный и политический деятель. Председатель Тульской губернской управы. Участник движения «Союз освобождения». Руководитель объединенного комитета Земского союза и Союза городов (Земгора). Министр-председатель Временного правительства. В эмиграции жил в Париже. – являлся довольно неопределенной фигурой и притом недостаточно яркой; но, быть может, это было до некоторой степени удобно для прочности кабинета, так как никто из министров не завидовал его талантам и не думал интриговать против него. Зато министр юстиции Керенский подавал большие надежды. Всегда говорил твердо, уверенно по всяким вопросам и, судя по тому, что стригся ежиком, представлялся человеком с сильной волей.

Немалой популярностью пользовался вначале, до создания правительства, и сам председатель Государственной Думы – М. В. Родзянко 161 161 Михаил Владимирович Родзянко (1859-1924) – политический деятель, Председатель Государственнолй Думы III и IV созывов, один из лидеров Февральской революции 1917 г., Председатель Временного комитета Государственной Думы (1917), один из основателей и лидер партии октябристов, основатель (совместно с А. И. Гучковым) Либерально-республиканской партии России. В 1920 г. эмигрировал, жил в Сербии. . Будучи на голову выше большинства депутатов, широкий в плечах, грузный, он считался весьма, крупной фигурой, вполне пригодной для того, чтобы символизировать необъятные просторы России. Было трогательно видеть, как к нему, точно к фокусу общественного доверия, стекались с разных сторон новые верноподданные многие общественные деятели, представители земств и городов, целые батальоны солдат, и даже краса и гордость революции – матросы Балтийского флота, еще не успевшие найти свой идеал.

Родзянко всех принимал, всех благословлял и произносил речи, – иногда в торжественном тоне носителя императорской власти, иногда в отеческом духе, в интонациях царя Берендея.