Стоян Даскалов - Цветины луга

Мара с беспокойством посматривала туда, где дыбились трубы завода, словно ожидала, что оттуда вот-вот кто-то покажется.

— Думается мне, это последние цветы… Одни строят заводы, другие садят виноградники да сады, — бай Дафин вынырнул из оврага улыбающийся, будто майская роза, с огромным букетом в руках. — Право, мне совестно, что кружкой молока угостить тебя не могу, но ничего — скоро будет и молоко. А если бумага моя дойдет куда следует, так я тебе каждый день буду молоко носить прямо домой!

Но Мара его не слушала. Она взяла букет, и на глаза набежали слезы.

Цветы!.. Как много цветов получила она в этот день! Ученики буквально завалили ее цветами, увенчали, точно лесную царевну, и к ней вернулась прежняя веселость. Она даже заулыбалась, на щеках заиграл румянец, глаза повеселели. Лицо засияло, словно озарилось солнцем. И стала такой, как подобает невесте: щеки горят, стан распрямился, вся — движение, вся — порыв, будто пробудившееся деревце весной.

По железнодорожной насыпи от завода шел ее муж. Шагал по шпалам без фуражки, в пиджаке нараспашку, размахивая руками, можно было подумать, что дорожный мастер обходит пути. Мара бросилась к нему навстречу.

— Ну, как? — спросила она его, волнуясь.

— Все в порядке! — он взял ее под руку, и они пошли сбоку насыпи, по заросшей травой тропинке. — В воскресенье приедут. Надо готовиться. Вот, держи… из заводского цветника!

И он преподнес ей букетик садовых фиалок. Мара не ожидала такого подарка, молча уткнулась лицом в цветы.

— Это от инженера. Он меня проводил до самого поворота. Как видишь, одно теряем, другое находим.

Мара шла молча, с жадностью вдыхая нежный запах фиалок.

— Благодаря ему все уладилось. Он хоть и инженер, а любит село.

Глаза Мары расширились, в них прибавилось блеску. Она уже не слушала мужа, который, словно отчитываясь, подробно и длинно рассказывал, как растет завод.

Запах фиалок пробудил в ней неясные желания, разбередил душу. Инженер не выходил у нее из головы. Она слышала, как он говорит сам себе: «И зачем только эта девушка поторопилась?..» В самом деле — зачем ей было спешить! Ведь если бы она не поторопилась с замужеством, так, может, ничего бы и не случилось. Что означало это вторжение, она не знала, но чувствовала — прогнать его образ, не думать о нем уже не в силах…

Подошли к будке. Мара вся была какая-то обновленная, радостная. Фиалки инженера словно сняли с ее души всю тяжесть. Она шагала рядом с мужем, красивая, легкая, стройная.

Бай Дафин вышел из своей будки как нарочно в тот момент, когда Дянко поцеловал жену.

— Вот так! Это хорошо! Теперь видно, что вы молодожены! Живите себе на здоровье! Вам только жить да жить, не то, что мне. Мне и сейчас еще жаль своей молодости, да ничего не поделаешь! Чему быть — того не миновать! А вы живите, радуйтесь, чтоб было что вспомнить!

Мара от его слов опять вся сникла, помрачнела. Будто черная туча нависла над курганом, бросив тень на зеленую молодую траву, лес, цветущие сады. Бай Дафин понял, что переборщил, и решил загладить ошибку.

— Вот, товарищ председатель, мы с Марой тут обсудили мое заявление, а ежели что не так, ты уж сам…

— О чем это ты? — не понял Дянко.

— Да вот о корове заявление, жалоба то есть. Хотел угостить Мару молочком, да не тут-то было, нету молока… А ей сейчас нужно молоко, попьет свежего молока и станет белая да румяная, вот как эта яблонька. Помоги мне, целый год буду тебе молоко носить бесплатно. Ей теперь нужно быть сильной, крепкой. Не сегодня завтра дите закричит в люльке: «Дайте молока! Пойдите к бай Дафину, я хочу от его коровы!» А ты знаешь, что значит оставить ребенка без молока!..

— Ладно, ладно! Давай твое заявление! — Дянко положил бумагу в карман и, наклонившись к бай Дафину, тихо сказал: — У меня к тебе тоже просьба есть. В следующее воскресенье заводские приедут в кооператив… на подмогу. Отстаем с посевной… Так ты пришли жену. А то неудобно, вы ведь свои, орешчане…

— Да зачем жену? Я сам приду, а как же? Я в первую очередь за кооператив, а потом уже за рабочий класс как авангард! — засуетился будочник.

Дети уже повернули на тропинку, что вела к селу. Бай Дафин проводил председателя и учительницу до самой реки. Там, у мостика, их поджидали дети. Они бросились к учительнице, и каждый протягивал ей букетик фиалок.

— Вот, смотрите, с корешком, давайте посадим возле школы, а то, может, и здесь скоро не будет…

Учительница стала вся лиловая от фиалкового цвета. Смущенная, обескураженная, она сама не знала, какие фиалки пахнут лучше — «заводские» или «сельские»…

Думали, что, переехав на завод, Туча забудет дорогу в Орешец.

— Устроился — и в ус не дует! Так уж оно ведется! Дорвавшемуся до лакомого куска обглоданная кость ни к чему. Карьерист несчастный!

Для Тучи, как и для любого порядочного человека, семья была всем. Жизнь на два дома ему опостылела, и он перевез к себе жену. По воскресеньям приезжал из города сын. Проводил с ними праздники и даже за весенние каникулы ни разу не удосужился заглянуть в Орешец. На заводе было куда интереснее. Жена Тучи устроилась на работу. Обедали в заводской столовой. Это развязало ей руки. Она вздохнула с облегчением, освободившись от повседневных домашних забот — кухни и стирки. В свободное время Тучиха знай ходила из комнаты в комнату, переставляя с одного места на другое столы, стулья: хотелось, чтобы квартира была как можно уютнее. Туча ей помогал. Он был прекрасным семьянином, и жена его на этот счет могла быть спокойна.

Это-то как раз и беспокоило орешчан. Жена, семья были надежной нитью, связывавшей Тучу с родной деревней, думали они, а коль нить эта оборвалась, то и Туча для них теперь отрезанный ломоть. Они считали, что он уже на все махнул рукой и, как все смертные, с головой ушел в новую работу, домашние заботы. Был бы Туча простым орешчанином, никто бы о нем и не вспомнил. Но он был их первый председатель! В свое время он их повел к новой жизни, а теперь, в самую трудную пору, бросил на произвол судьбы. Этого орешчане не могли простить. Считали его предателем, отступником, карьеристом. А он за последнее время и впрямь глаз не казал в Орешец. Вырубили Челебийский лес, а от него ни слуху, ни духу!

— Испугался! И ему заткнули глотку высокой зарплатой!

О том, где пропадал и чем был занят Туча, знали только там, на заводе. Он покинул открытое поле боя и вел с руководителями ожесточенную закулисную войну. Не угомонился, пока не поставил в известность все инстанции сверху донизу — от Центрального Комитета и правительства до заводского партбюро и месткома — о катастрофическом положении села Орешец. Рабочий день он начинал с вопроса: «До каких пор эти люди будут бедствовать по нашей вине? Неужели завод, разоривший село, не может помочь ему стать на ноги?!» И в ответ слышал: «Частично помогаем! Мужчины вот работают у нас, кормят семьи. Большего пока не можем!» Наконец, после долгих споров и пререканий, счастье улыбнулось селу Орешец. Туча, договорившись с инженером, вывел человек пятьсот рабочих на посадку винограда и фруктовых деревьев. В воскресенье вместо отдыха свободные от работы люди, захватив лопаты, кирки, мотыги, подались на Иманский холм. Сюда стеклось все село — со знаменами и песнями пришли дети, с клюками и посохами приковыляли старики. Целая армия залила онемевший холм. И в этом человеческом море ясно выделялись рабочие — так бурные мутные потоки, несущиеся с гор после дождя, не сразу смешиваются с чистой водой. В рабочих чувствовалась своя сноровка, свой стиль. Они действовали быстро, без заминок. Уверенно управляли машинами. Случись какая поломка или неуправка, никто и не заметит: все тут же налаживалось, исправлялось. Работая вручную плечо в плечо с крестьянами, заводские опять же выделялись. Не так взмахивали мотыгами и кирками. Не так дышали. Долбили землю частыми ударами, стараясь обогнать соседей. Крестьяне же продвигались вперед медленно, работали неторопливо, с прохладцей. Глядя на то, как работают те и другие, невольно хотелось сравнить их с лошадью и волом, впряженными в один воз. Сразу не скажешь, кто из них сильнее. Хотя силу машин и меряют лошадиными силами, только ведь вол не уступит лошади. Пожалуй, он может служить мерой крестьянской силы. Случалось, трактор не мог осилить весенней или осенней распутицы, застревал в грязи, чтоб вызволить его орешчане впрягали две-три пары волов, приговаривая: «Вот тебе и лошадиные силы! Пришлось четырьмя воловьими силами целый трактор тащить!» Крестьяне, точно волы, которые переступают ногами лениво, тяжело, но тянут отменно, обрабатывают землю как нельзя лучше, только медленно.