Стоян Даскалов - Цветины луга

— А, Игна! Что ж вы стоите, заходите!

— Да вот шли мимо…

— Заходите, заходите! — махнула рукой Тучиха и скрылась за дверью.

Через минуту они услыхали топот ног по лестнице и она показалась в дверях парадного.

— Идем, посмотришь, как мы устроились.

— Что ж, Сыботин, зайдем на минутку…

Сыботин пошел было первым, но потом спохватился и пропустил вперед жену. Женщины затараторили. Игна то и дело останавливалась, осматривала этажные площадки, ощупывала стены, двери и окна… Она быстро освоилась в новой обстановке и, когда Тучиха открыла дверь своей квартиры, шагнула через порог без малейшего смущения. В квартире пахло краской. Игна, краем глаза взглянув на деревенскую пеструю чергу [14] Черга — домотканая дорожка, половик. , которой был застлан пол, пошла осматривать комнаты.

— Это спальня. Мы заказали мебель, но еще не готова. Вот гостиная, а это комната сына.

— Что ж, неплохо! — восхищалась Игна — Очень даже неплохо вы устроились.

— Да где там! Перевезли из деревни мебель, какая была. Там вроде всего было много, полный дом, а здесь не хватает. Все поглотила ненасытная, да еще и мало!

Игне вспомнился завод.

— Паркет еще голый. Деревенскими чергами застилать не хочется. Ковры нужно покупать!

— Купите, купите, успеется, — заметил Сыботин.

— А теперь идемте, покажу вам кухню. Я просто нарадоваться не могу, что кухня у нас такая большая и светлая.

— Какая же это куфня, это самая настоящая комната. — Игна произнесла слово «кухня» по-деревенски, через «ф». — Здесь можно поставить два топчана.

— А вот наша ванная! — Тучиха открыла дверь в темную комнату, и когда включила электричество, то у Игны просто в глазах зарябило.

Небольшая ванная комната была вся обложена белым кафелем. Белой были и ванна, и трубы, и краны, и раковина умывальника. Все было бело и сверкало чистотой.

Игна не могла прийти в себя.

— Впервые вижу, чтобы все было такое белое.

— Белое, но когда приходит с завода товарищ Туча, то все становится черным.

— В этом-то и вся беда, — заметила Игна.

— Да, но примет душ — и грязи как не бывало. Куда ни кинь — все на электричестве. Мы и готовим на электрической плите, — и хозяйка снова пригласила их на кухню. — Садитесь! Перекусим чего-нибудь. Мой муж из-за этой своей работы вчера не обедал дома и не ужинал, и сегодня вот глаз не кажет. Большое удовольствие мне доставите, если согласитесь со мной пообедать. Правда, угощение-то у меня не ахти какое, но мы ведь люди свои: чем богаты, тем и рады.

Пока Игна и Сыботин мыли руки, Тучиха накрыла на стол.

— Ну что, видела? — бубнил Сыботин. — Культурно, как в Софии.

— Здесь все есть! — тарахтела Тучиха. — Продукты на завод привозят, какие хочешь, и молодую баранину едим, и телятину, и свинину…

— Скажи, скажи ей, что здесь не то, что на селе. Может, тебе поверит. Скажи, что каждый день покупаешь свежее мясо! — говорил Сыботин Тучихе, которая резала хлеб тонкими ломтиками, а сам все подталкивал жену локтем, чтоб слушала.

— Кушайте, пожалуйста!

Хозяйка села напротив и тяжело вздохнула.

— Ох! Все есть, это правда! Да вот одна я здесь, это меня гнетет! Я трудно схожусь с людьми. Муж мой совсем другой человек. Быстро обзавелся друзьями, ходит к ним, приводит их в дом, а я вот не могу так.

Игна, искоса взглянув на Сыботина, медленно жевала заводской хлеб.

— Ничего! Скоро переедут и другие орешчанки…

— Игна, сестричка! Переезжай! Опостылело мне здесь одной, за что ни возьмусь — руки опускаются.

— Я ей все время об этом твержу! Переезжай, говорю, чтобы и мы свои корни здесь пустили!

— Рядом, вон в том зеленом доме, есть еще свободные квартиры. Но даже если эти роздали, не страшно, новые скоро будут.

— Эти цветы из деревни! — обрадовалась Игна.

— Из деревни. Уж я их и поливаю каждый день, и так, и сяк пестую, не идут в рост да и только.

— Вот и мы, точно эти цветы, — глубоко вздохнув, с грустью молвила Игна. — Это все от копоти.

— Может, и от копоти.

Игна ела медленно, задумчиво, неотрывно глядя на цветы.

Вдруг раздался резкий вой сирены. Игна вздрогнула. Сыботин съел еще ложки две и заторопился.

— Ну, вы здесь калякайте, а мне пора.

Но вместе с ним встала из-за стола и Игна.

— Этот гудок и для нас гудит. Мы тоже ведь теперь заводское село. Что нам завод играет, то и пляшем…

— У тебя еще есть время. Ты же не на заводе работаешь. Сельский обед длиннее заводского — пока солнце не начнет клониться к закату, — задерживала гостью хозяйка, словно собираясь сообщить ей что-то важное.

— Не отпускай ее, пока не даст тебе слово, что переедет! — сказал ей на прощанье Сыботин и тяжело зашагал вниз по лестнице.

Когда Тучиха, проводив Сыботина, возвратилась на кухню, Игны там не было. Она стояла на балконе, наклонившись над цветами — чахлыми, запыленными — и, казалось, что-то тихо шептала.

Завод, залитый солнцем, с четвертого этажа выглядел другим. Грохот и лязг были глуше. Краны сверху не казались такими страшными, длинные неуклюжие корпуса словно немного вросли в землю, и весь он казался не таким страшным, беспощадным, а словно даже стал приветливее и доступнее.

— Я их поливала. Каждое утро поливаю. Вот возьму да перенесу сюда, в тень.

— А может, снести вниз, а? — Игна взяла один горшок и поставила в комнату. — Вы бы для них подставку сделали!

Всеми фибрами души тянулась к заводу молодежь. Многие из тех, кто после окончания восьмилетки не поступил в гимназию или техникум, пошли работать на завод. Да и те немногие, что остались в кооперативе, рвались туда же.

Раньше, бывало, по воскресеньям молодежь собиралась на гулянку в центре села. До позднего вечера играла музыка, парни и девушки плясали хоро, а вечером веселье переносилось в читалиште [15] Читалиште — народный дом культуры. . Отцы и матери всегда знали, где искать своих сыновей и дочерей. Если не в клубе, значит на главной улице, — на «скребке» [16] «Скребок» (перен. разг.) — в селах и провинциальных городах улица, по которой вечером прогуливается молодежь, по-болг. стъргало. . Село звенело песнями, задорными выкриками и смехом, парни с девчатами, точно околдованные, сновали по улице из конца в конец. Они проделывали этот «маршрут» несметное количество раз, и если бы кто подсчитал, сколько километров им приходилось отмахивать за вечер, то, пожалуй, вышло бы не меньше пятнадцати-двадцати. Попробуй пошли их по какому-нибудь важному делу за десять-пятнадцать километров, они тут же поднимут вой: «Как можно посылать нас в такую даль пешком — рвать обувь, когда есть поезда, автобусы, велосипеды!» На работу в поле и то не ходили пешком, их отвозили и привозили на грузовиках, такие стали капризные да взыскательные. А тут готовы были с сумерек до полуночи шататься по улице. Глядя на них, и школьники-подростки стали запаздывать по вечерам. Сгорая от любопытства, вертелись около старших по темным углам и жадно усваивали запретные уроки любви. Околачивались меж парней и девушек, смотрели, как те танцуют, как заигрывают друг с другом, и сами жаждали такой жизни. Более нетерпеливые, не задумываясь, начинали подражать старшим. Но улица была, словно хорошо изученная река, — неизменная, от начала до конца вся как на ладони. И в любое время матери могли отыскать на ней своих детей, больших и малых. Если даже не находили их в толпе, то всегда оказывалось, что кто-то их только что видел или где-то поблизости раздавались их голоса.