Стоян Даскалов - Цветины луга

— А я как раз шел за тобой! — обращаясь к Ицке, мрачно сказал Сыботин.

— Извините, товарищ Сыботин, что вышел без вашего разрешения.

— Слушай, Ицко! — не обращая внимания на извинение, прервал его Сыботин с тревогой. — Скажи, ты ходил поправлять проводку в складе перед пожаром?

— Да я ведь везде это делаю! — ответил Ицко.

— Нет, нет! В складе перед пожаром поправлял или нет?

— А что, разве кто спрашивает?

— Я спрашиваю!

— Поправлял… — пробормотал Ицко.

— И что ты там… поправлял?..

— Да что… — почесавшись за ухом, сказал Ицко. — Я проходил мимо и кто-то, не помню кто именно, окликнул меня: «Эй, техник! Поправь электричество, не горит!» Ну, я и пошел, чего там… просто… соединил и все. — И он стал показывать с помощью рук, как соединял провода.

— Так как ты их соединил? — допытывался Сыботин.

— Очень просто, что тут такого… Там на одной балке порвался провод, вот я его и связал…

— «Просто»!.. Взял и связал, а как — неизвестно… и получилось короткое замыкание.

— Ну и что?

— А то, что идем, будешь давать показания!

— Какие показания? Они попросили, я им и сделал…

— Сделал так, что потом склад загорелся!

Ицко смотрел на него, не мигая. Его словно самого поразило током, и он прирос к месту.

— Выходит, что ты поджег склад!..

— Как же так, бай Сыботин? — спросил Ицко и протянул руки, словно моля пощады.

От заводоуправления подошел милиционер. Ицко стал озираться по сторонам, точно загнанный зверь. Сыботин схватил его за руку.

— Не вздумай бежать, хуже будет!

— Но я… я ведь…

— Берешься за дело, в котором ни черта не смыслишь! — по-отцовски журил его Сыботин, а Яничка смотрела на них остановившимися от страха глазами, и не могла взять в толк, что происходит.

Только когда появился милиционер, Яничка поняла, что́ натворил ее любимый. А он, он даже не мог повернуться к ней и сказать: «Подожди меня, Яничка! Я ни в чем не виноват!». Пошел впереди милиционера, как арестант. И все размахивал руками, стараясь что-то доказать, но милиционер невозмутимо шагал сзади, мешая ему повернуться, посмотреть на нее.

— Мальчишество! — промолвил Сыботин. — Ничему еще толком не научился, а думает, что все может.

Яничка не слушала, что говорил отец. Она не отрываясь, смотрела на удалявшегося Ицку, пока тот совсем не скрылся из глаз. Исчез волшебный корабль ее счастья, утонул в бушующих волнах океана. Завод гудел, грохотал, будто и правда буря разбивала в щепки, вдребезги корабль, и никто ему не мог помочь. Никто не слышал его сигналов бедствия… Корабль потопал, и с ним шла ко дну и она.

— Пусть тебе будет это уроком! — обращаясь к дочери, сказал отец. — Не разевай рта, гляди в оба!

Она не слышала наставлений отца. Стояла, как неживая.

— Пойдем теперь посмотрим, что нам делать. Не знаю, открыт ли уже техникум или нет!

Она все еще не подавала признаков жизни.

— Кто тебе сказал, что принимают заявления? Или сама на радостях придумала?

А Яничка стояла, как окаменевшая.

— Тебе учительница сказала? Она вроде тоже переезжает сюда… Или ты сама?

— Сама, — прошептала Яничка.

Впервые Яничка возненавидела завод. Только теперь ей бросилось в глаза, в какую пустыню превратилось поле, хотя она своими глазами видела, как рушили загоны, как угоняли прочь отары. В ее ушах болезненно отдавались печальные звуки колокольчиков, ее боль слилась с общей болью, в груди тупо засаднило, стало трудно дышать. Слезы полились из глаз, и чем больше она их глотала, тем безудержнее они текли. Разве так, вдруг, сразу, должно было кончиться все, так внезапно должны были растоптать ее первый порыв? Она уже видела Ицко в арестантской одежде, ей мерещилось самое страшное: вдруг его расстреляют за поджог завода. Кто, кто может ему помочь? Никто! Его расстреляют! Что тогда? Что будет с ней? Как она будет жить без него? Не станет Ицко, и ей не жить. И впервые, в страшном отчаянии, девушка подумала о смерти…

«Без него — лучше умереть!» — пронеслось в голове. Она перегнулась через перила железного моста, но, увидев в воде расплывающееся отражение своего лица, испуганно отшатнулась и побежала вперед по дороге, ведущей к селу. Дорогу эту скоро зальют асфальтом, а Ицки нет и не будет, и ее не будет, не гонять им, как мечталось, по асфальту на велосипедах, не носиться ей, прижавшись к Ицкиной спине, на новеньком мотоцикле.

«А может все-таки кто-нибудь поможет Ицко? Он ведь не хотел поджигать! Он добро людям хотел сделать!»

Она замедлила шаги, глядя в высокое, равнодушное небо.

«Может быть, председатель! Дянко Георгиев ведь добрый человек!..»

Но вдруг спасительная нить оборвалась. Хорошо, она пойдет к нему и скажет: «Прошу вас, товарищ председатель, спасите Ицко!» Он ведь сразу спросит: «Кто этот Ицко? Кем он тебе доводится, что ты о нем так тревожишься?» А она что ответит? — «Один товарищ, прекрасный парень» — и только. Разве может она ему сказать, что их связывает… почему ее интересует именно этот парень. Мало разве хороших ребят на свете, так почему же Ицко — лучше всех? А председатель еще чего доброго начнет подтрунивать: «Эй, Яничка, уж не любовь ли это, а? Вот тебе и раз! Тебе бы еще впору в куклы играть, а ты уже любовь крутишь!» Дянко Георгиев — добрый человек, только он не поймет… Нет, ему она ничего не может сказать. Вот учительница Мара — та и без слов все поймет.

Учебный год позади, а для учительницы Мары этот год показался долгим, как жизнь.

Техникум, который должны были открыть в Орешце, решено организовать при заводе. И с полным основанием. Даже она, которая и слушать об этом не хотела, согласилась. Орешец уже был не тот. К тому же и детей в селе почти не осталось. Многие уехали вместе с родителями, а новые почти не рождались.

Приток детей в школу резко сократился, и пятые, шестые и седьмые классы пока держались только благодаря детям влахов. Раньше дома влахов можно было по пальцам пересчитать, а теперь их стало хоть отбавляй.

Первое время учителя роптали, потому что дети приходили в школу грязные, оборванные, приносили в школу болезни. Сами они почти не болели, а других заражали. Но постепенно они не только примирились с таким положением вещей, но перед занятиями мыли, стригли, причесывали своих питомцев, старательно обходили влашские семьи и сами приводили детей в школу и даже были им благодарны, потому что если бы не они, пришлось бы закрыть целые классы, а учителей уволить. Влахи сидели себе на одном месте, никуда не рвались, на завод работать не шли. Правда, они шныряли по окрестным и дальним селам и городам со своим товаром, но всегда возвращались домой, в село, и никуда их отсюда не тянуло. В свое время сельсовет предложил им переселиться в Добруджу, так они подняли такой гвалт, что небу жарко, и остались. А болгары разъезжались по городам, по стройкам, и село Орешец постепенно из болгарского села превращалось во влашское. Мара видела это и не раз поднимала об этом вопрос, где следует. Вот и сейчас она заявила об этом заведующему окружным отделом неродного образования.