Татьяна Перцева - Город уходит в тень

Ниточки Марика Лейбовича, Миши Портянского, Наташи Федорчук, Люды Масленниковой, до сих пор искренне жалею, что мы так и не стали подругами. Ниточки Адибы Арифхановой и Алика Турсунова оборвались. Жаль до слез. Адиба моей подругой была, Алик, милый, добрый мальчик, таскал откуда-то книги на английском. Не официально изданные, а за рубежом…

Остальные ниточки пока держатся. Дай Бог, чтобы подольше.

Есть еще одна паутина-звездочка. Последняя в моей жизни.

В ее ниточки вплетены горы книг, камней, безделушек, дальние поездки, улыбка сына и вопли внуков, длинные беседы с подругами, здешними и ташкентскими, хорошими подругами и почти сестрами, и ниточки тянутся к Ларисе и Маше, Тане и Наташе, Зухре, Лоле, Раечке, Гуле, Галине и Белле… Одна ниточка всех крепче и надежнее, потому что на свете есть человек, с которым мы понимаем друг друга с полувзгляда. Самая крепкая, самая надежная ниточка — сын. И только потому во мне еще живет воля к жизни.

Ниточки-ниточки, не обрывайтесь, живите долго, становитесь крепче, зато мы вместе…

Каждый раз, дописывая очередной опус, я твердо уверена: все. Это последний, и больше мне не о чем писать — я сказала все.

Глядишь — через недельку- другую какая-то мысль все же мелькает в моем, казалось бы, выжатом досуха мозгу. Вот дописала я про песни — на глаза попалась фраза одного из модераторов сайта «Письма о Ташкенте». Дословно не помню, но смысл точный: «Ностальгия — удел неудачников и бездельников. Или тех, у кого слишком всего много».

Приплыли.

Я, конечно, не смолчала, спросила, где он взял такую дурацкую фразу. И сказала, что себя я никак не отношу ни к неудачникам, ни к бездельникам. Ответ был такой: «Я еще писал о тех, у кого слишком всего много»… Много чего? Бриллиантов? Феррари? Замков?

Даже если я очень постараюсь, не наскребу хотя бы на колесо от феррари и на кухню замка.

Чего у меня много — так это болячек, но вряд ли они стали движущей силой моей ностальгии.

Ностальгия — слово красивое. «Ностальжи-и-и-и-и-и», — поет Хулио Иглесиас. Так лирично, так нежно, так поэтично, так романтично…

А по мне, так ностальгия — болезнь инфекционная, хроническая, крайне тяжелая и, хуже того, почти не лечится. Разве что тем, чем обычно лечат горбатых…

Невеселый у меня опус получается. Ну так что поделать, тема такая. Я тут вот что заметила: с ностальгией, как со всякой хронической болезнью, жить можно. Я точно знаю. Вот когда узнаешь о том, что неизлечимо болен, сначала жить неприятно, все время помнишь, что ты не такой, как все, что тебе — конец. А потом понимаешь: не сегодня же помирать. И, скорее всего, не завтра. Ну и свыкаешься. Со всем можно свыкнуться. Ну, болен ты ностальгией. Она при тебе постоянно. Днем и ночью. Ноет потихоньку. А ты живешь, работаешь, в магазин ходишь, кино смотришь, книгу читаешь… правда, иногда приступы бывают. Ну опять же поговоришь с друзьями. Поплачешься, и, глядишь, опять жив.

Можно шагать дальше.

До следующего взрыва.

А ведь были времена, когда я не знала, что это такое. Все складывалось просто безоблачно: муж подал документы на «лимит» — была такая категория людей, лимита, а в Зеленограде давали лимит людям не только рабочих профессий, но и инженерно-технических. Московская прописка! В те времена наивысшим достижением для провинциала было перебраться в Москву. Представляете, как все были счастливы. Ну да, дура я, не знала же, только этим можно оправдать наше рвение…

Два с половиной года ждали — уехала я.

Приехала под Новый семьдесят второй, в конце декабря. И поселились мы в гостинице. Это была не совсем гостиница — нечто вроде общежития, где останавливались и командировочные, и лимитчики. Лимитчики — до получения квартиры, ждать которую приходилось месяца три. Ну пока немного освоилась, пока вещи пришли, пока на работу устроилась… а потом началось. Прихожу это я в номер гостиницы, за стенкой командировочные веселятся: собственно, это жилой дом был: кухня — одноместный номер, комната — четырехместный, и сижу плачу. Что там плачу — волком вою. Не бездельница. Не неудачница: как же — прямо в Москву попала, и вроде все уладилось, квартира вот-вот будет, а тоска такая, мочи моей нет. Зима, в четыре часа дня темно, ночь натуральная, непривычный зверский режим, одиночество… где мой теплый, добрый, родной город?

Так что срок начала моей ностальгии примерно известен: январь 1972-го.

Далее ностальгия обрела вполне конкретный характер.

И вцепилась в меня намертво. Конечно, не постоянно я о ней помню, дел-то полно, затмевают самую остроту восприятия. А потом — опять как острым штопором-буравом.

Что такое моя ностальгия, ничуть не изменившаяся до сих пор?

Прежде всего — Сквер. Тот Сквер, аллеи которого до некоторого времени хранили незримые отпечатки моих следов. Следов моего мужа. Моих родителей. Его родителей. Моих друзей. Моих мальчиков… Наверное, нет скамейки, на которой я бы не посидела. Нет дерева, мимо которого я не прошла. И в ноздрях до сих пор запах мокрой земли и стеблей цветов того мавританского павильончика, который не пожалели новые власти. И аромат фиалок в плетеных блюдах.

Где та смена памятников, о которой недавно вспоминал мой муж? Где та стекляшка под названием «Дружба», помнившая столько веселых студентов? Самое демократичное заведение города. Где «Нилуфар-Лотос»? Где «Снежок» с металлическими креманками? Где два моих самых любимых иудиных дерева, росших на аллее, выходившей на улицу Энгельса? Какую память может хранить та «сковородка», которая сейчас нагло именуется Сквером?

Ностальгия по «Тридцатке» — любимой киношке моей молодости, ой сколько фильмов, сколько знакомств, сколько радости. Это там, в лопавшейся по швам от обилия зрителей «Тридцатке», я смотрела «Свидетель обвинения» с Марлен Дитрих и «Привидения в замке Шпессарт»…

Ностальгия по Гоголевскому скверу с его липами — таким нехарактерным для Ташкента деревом… Говорят, пара лип еще уцелела…

Сосущая тоска по ОДО и парку — реставрировали, говорите? И кому-то передали, предварительно уничтожив совершенно уникальные потолки…

Да что там перечислять.

Всего поразительнее, что ностальгия (в переводе — тоска по родине) поедом ест не только уехавших, но и оставшихся, просто потому, что город перестает быть их городом. Не спорю я. Не спорю. Новые здания, новые развязки, новые магазины, новые скверы и опустевший Бродвей, когда-то составлявший вместе со Сквером сердце Ташкента. Опустошенное и искалеченное сердце, измененное, прооперированное по принципу «сделайте нам красиво».

Но ностальгия — штука неизлечимая и ужасно упрямая.

Можно хоть до завтра перечислять те места, которые в моем представлении живы, — повезло мне, я хоть этого каждый день не вижу, поэтому в моей памяти — все цело, все живо, все как тогда.