Татьяна Перцева - Город уходит в тень

В нашем дворе жили разные люди: и городские, и деревенские.

И стелили постель по-разному.

Белье, как правило, было белым. Я уже писала, что хорошими хозяйками считались те, у кого белье всегда было белоснежным, подсиненным и подкрахмаленным.

Чаще всего белье шили сами. Мама подолгу возилась с пододеяльниками: посредине полагалось вырезать ромб, либо отделанный мережкой, либо обшитый кружевами, а это очень нелегко. Я помню, как радовалась, когда в моду вошло застрачивать только три стороны. Насколько все стало легче!.. Кроме того, мама пришивала к наволочкам пуговицы костяные (пластмассовых тогда еще не было) и метала петли, а пуговицы вечно отрывались. Но мама твердила, что наволочки без пуговиц — это казенщина. Такие наволочки действительно чаще всего шились для санаториев, лагерей, больниц, казарм… зато сейчас никаких пуговиц, чему я очень рада.

Что же касается самой постели…

У бывших деревенских жителей были пришиты к матрацам подзоры, которые часто продавались на Алайском. Но мама считала это мещанством.

Покрывала были белые, пикейные, тоже подкрахмаленные, а в изголовье возвышалась гора подушек, мал мала меньше. Последняя, крохотулечная, почему-то называлась думкой. Вся эта гора накрывалась квадратной кружевной или вязаной накидушкой.

Подушки (самые верхние, на которых не спали) на ночь полагалось снимать, это же нужно каждый вечер себе лишнюю работу устраивать! Лишнее белье стирать!

Да, о подушках и матрацах.

Подушки и перины набивались пухом. Матрацы — чаще всего ватой. За неимением ваты — соломой, что было очень неудобно. Солома кололась.

Матрацы шили непременно из полосатого тика. Набивали ватой или покупали готовые. Вата была не аптечной, белой, а технической, желтой. При этом матрац обязательно прошивали. Складывали в квадратик полоску тика, протыкали квадратик и матрац цыганской иглой насквозь и насаживали на иглу такой же квадратик. И так по всему матрацу. В ширину помещалось три-четыре квадратика. Делалось это для того, чтобы вата не сбивалась в комья и не сползала на одну сторону.

Одеяла чаще всего были ватными и тоже простеганными. Правда, одно время продавались китайские одеяла верблюжьей шерсти. Вечные. У меня до сих пор сохранилось. В неплохом состоянии. Хотя ему больше 60 лет. Были и пуховые китайские одеяла. Очень-очень теплые. И очень-очень дорогие. Но совершенно невесомые.

Как я уже сказала, перины и подушки тоже набивали пухом. Гусиным или куриным. Или пером. Но перья выбирали самые мелкие. Чтобы стержни не кололись. И высший пилотаж: обдирали пух с перьев, что требовало не столько труда, сколько времени. Поди собери такое количество пуха! Помните фильм по Чехову «Свадьба»? Там теща жалуется: три года, пушинка к пушинке, ни одного перышка… И я ее прекрасно понимаю. Попробуйте сами пушинку к пушинке…

Подушки тоже иногда набивали ватой, но это уж не от хорошей жизни.

А так — пух…

Каждое лето перины и подушки полагалось сушить на солнце. Раз в два года — распарывать и высыпать пух на газеты или простыни. Расстеленные на земле. Ветров в Ташкенте летом не было. Время от времени кто-то из семьи подходил и ворошил палкой пух. Чтобы равномерно просушивался. Потом все это складывалось обратно и чехлы зашивались. Та еще морока. Кстати, чехлы для подушек и перин шились из специального тика, не пропускавшего пушинки и стерженьки. Такой тик продавался во всех магазинах тканей.

У нас когда-то была перина. Неподъемная. Неизвестно откуда взявшаяся. И неизвестно куда потом девавшаяся. Ужасно жаркая. Поэтому я за матрацы.

Да и перины и пуховые подушки, похоже, окончательно вышли из моды. О чем я не жалею. От них одна аллергия и пылевые клещики.

Вышли из моды и тогдашние кровати с металлическими пружинными матрацами, никелированными спинками, зачастую украшенными шариками. Шарики отвинчивались. Потом ими играли. Потом они терялись. И уж только потом следовало заслуженное наказание.

Зато сейчас вспоминать забавно. Особенно горы подушек и подзоры. И никаких набивок из гречневой шелухи, бамбука, синтепона, холлофайбера и тому подобных изысков. Жили же люди без всего этого… И даже неплохо жили…

Моя жизнь представляется бесконечно длинным, поделенным на кадры сериалом. Кадры эти постоянно встают в памяти, мелькают перед глазами. Какие-то самые незначительные эпизоды, начиная лет с двух, с игрушечной пластмассовой посудки и цвета платья, до количества ступенек на лестнице нашего подъезда. Я часто задаюсь вопросом: такая память — это награда Божья или проклятие?

Трудно сказать. С одной стороны, я одна из немногих оставшихся, кто помнит счастье жизни в тогдашнем Ташкенте. С другой — эта же память сохраняет так много плохого, тяжелого: болезней, ошибок, предательств, подлостей. И как следствие неспособности забыть — неспособность прощать.

Но сегодня пишу о светлых воспоминаниях.

Так вышло, что я училась в трех школах. Насчет трех — не по своей вине.

В десятом классе я ушла из сорок третьей в сорок четвертую. Но ее через год снесли: она стояла на углу Первомайской — Пушкинской улиц, а там, от угла Энгельса — Первомайской до угла Пушкинской — Первомайской, стали строить огромный жилой дом, вернее два, на первом этаже которых разместили «Детский мир». Поэтому нас перевели в пятидесятую.

И что странно: я помню всех учителей в сорок третьей. Я помню всех учителей в пятидесятой. И не могу, хоть убейте, вспомнить ни одного учителя в сорок четвертой. Если не считать нашей классной Людмилы и очень смутно — по-моему, Генриетты, сестры знаменитого педагога-математика пятидесятой Бориса Соломоновича Шнейвайса, тоже преподававшей математику, но педагогом она была никудышным.

А педагогов сорок третьей помню с самого первого класса.

В первом — втором классах была у нас Аделаида Михайловна. Тогда она казалась мне очень старой. Относились мы к ней благоговейно, страшно боялись замечаний, а больше всего на свете — похода к директору. В нынешние времена, когда между профессиями учителя и камикадзе стоит знак равенства, читать об этом странно, но так и было. Это теперь учителя можно обругать, покрыть матом, ударить, избить, но не тогда. Самые отпетые не решились бы на нечто подобное. А тут еще и школа поначалу была женской. Директор Валентина Петровна Щевьева была кем-то вроде Зевса-небожителя и могла карать и миловать, и если уж кого-то вызывали к директору… Я такого, правда, не помню. В наших классах «А» и «Б» этого не бывало.

Аделаида Михайловна проработала два года. На третий в школу пришли мальчики, и Аделаида Михайловна уволилась. Теперь я понимаю: она просто испугалась, что не справится. Пришла к нам Клавдия Илларионовна. Обычный преподаватель. Никаких неожиданностей не случилось, хотя из восьми мальчишек трое оказались довольно хулиганистыми. Справлялась. Да и хулиганство по сравнению с нынешним было довольно условным. Они, скорее, были двоечниками. Ни разбитых окон, ни конфликтов с учителями, ни даже вызовов к директору. Правда, появился позже еще один. Пакостник. Второгодник. Перевели его из класса постарше. Но и терпеть не стали. Исключили на общешкольной линейке. Невзирая на кагэбэшный чин отца.