Татьяна Перцева - Город уходит в тень

Он обжился. Завел большое хозяйство, варил сыры, но в сорок первом снова был арестован, и на этот раз уже бесповоротно. На волю он не вышел.

Жена, которой посоветовали уехать, тоже отправилась с сыном в Ташкент. Когда она умерла, Иосифа приютила живущая в нашем дворе его тетка. Он отслужил в армии, в институт не взяли, но техникум закончил с красным дипломом и всю жизнь проработал на заводе Чкалова.

Майя — его вторая жена.

Жила она тоже у тетки. На Ширшова. Почти напротив дома нашей биологини Татьяны Владимировны. Дружила и дружит с Лорой Осадчук и Вандой Княжевской, потому часто бывала в нашем дворе.

Когда-то ее семья жила в Саратовской области и была очень зажиточной. НЕ кулаками. Просто зажиточной. Ее дядя был председателем колхоза. Как-то ночью он пришел к брату и сказал, что нужно бежать, иначе всех сошлют. Они и бежали. Почти налегке. И бежали, пока не добрались до Ташкента. Там продали отцовский костюм и купили убогую мазанку около Боткинского кладбища.

Только немного обустроились — и война. Майя родилась в сорок первом. У нее был и старший брат Борис. Отец ушел на фронт и пропал без вести. Мать осталась одна с двумя детьми.

Без профессии и образования. Где она только не работала. Наконец повезло: устроилась на мелькомбинат. И рассказывала, что как-то нагрянула проверка, а в цеху — мешок «сэкономленной» муки. Со страху швырнули муку в котел с кипящей водой и накрыли крышкой. Обошлось.

Думаю, муку там перебрасывали через забор, а выносили хлеб. Уверена, что порука и здесь была круговой: за такие вещи полагалась тюрьма. Но кормить детей как-то надо. Когда мне написали, что многие умирали, но не брали чужого, я ответила, что самой умирать легче, но видеть, как умирают твои дети…

А ведь умирали. Когда поезд, в котором ехали мои эвакуированные родители, подошел к ташкентскому перрону, мама увидела, что вокруг лежат люди. Умирающие и уже умершие. От голода. И это чистая правда. А еще хуже приходилось тем, кто попадал в кишлаки. Непривычные к тяжелой работе люди, чужой язык, чужие обычаи и молодые женщины и девушки, оставшиеся без покровителей, — легкая добыча.

Кстати, как-то Майкина мать возвращалась со смены, на нее напали и отобрали хлеб…

В три года Майку взяла тетя. И с тех пор воспитывала. Не обижала. Так она и выросла у тети. И образование получила. И замуж вышла. И дочь родила. И все хорошо…

А насчет несунов военного времени и вообще тогдашней обстановки очень рекомендую, если возможно, прочитать книгу Ребекки Мэнли To The Tashkent Station/Evacuation and Survival in The Soviet Union At War. «Станция назначения — Ташкент. Эвакуация и выживание в СССР во время войны».

Не знаю. Может, она уже переведена на русский. Там очень много горькой правды, как я понимаю…

Я давно пишу о том, что в каждом городе есть свои особые словечки, которые намертво въелись в саму жизнь каждого города. Скажем, Петербург — всем известные парадные, поребрики, булки… и шаВЕрма. Во всей остальной РФ — шаурма, во всем мире — донёр-кебаб, в Питере — шаверма, и даже в сериале об улицах разбитых фонарей это шаверма.

Мне нравится. Оригинально.

В Москве не особенно замечала, но мне как-то дали на ФБ гневную отповедь, когда я написала, что во времена советской власти раз в месяц закупала мясо на месяц же, а для этого становилась у дверей закрытого на перерыв магазина и ждала час, после чего врывалась первой и набирала что хотела. Так вот, если я спрашивала, есть ли в магазине сегодня мясо, мне, как правило, отвечали либо «есть», либо «нет, только свинина». Мясо — говядина. Возможно, в других районах Москвы этого действительно не было: в Зеленограде с утра действовали десанты из всего Солнечногорского района, а также Клина и Твери. И я долго спрашивала в московских магазинах сахар. А мне протягивали пачку рафинада. Потому что это «сахар». А измельченный сахар — «песок».

Ну а поскольку Ташкент был истинным Вавилоном в смысле наций и язы́ков, здесь всяких словечек было предостаточно. И об этом я уже писала.

Я до сих пор говорю «метрика», хотя окружающие вряд ли меня понимают. Вот так, вырывается. И все ташкентцы того времени знают, что метрика — это свидетельство о рождении. На метриках моих и мужа давно выцвели чернила, а бумага превратилась в лохмотья. Но они еще живы. И что такое жировка, сейчас мало кто знает. Жировки приходили из ЖАКТа. Проще сказать «жировка», чем «квитанция об оплате» за квартиру, свет и т. д. А ЖАКТ — это нынешний «Жилищник». Ранее — ЖЭК и ДЭЗ.

Здесь никто, кроме татар, не понимает, когда я говорю «бара-бир». Вообще это означает «все равно, плевать». Но по-моему, это даже не узбекское, а именно татарское слово.

Узбекское — «бечорашка», в смысле «бедняжка», которого тут тоже не знают.

Ну, баллон — это понятно. Всему Ташкенту и до сих пор. Трехлитровая банка. Почему именно «баллон» — не спрашивайте. Так было с детства. Никто не оспаривал. Зато с введением пластиковой тары появилась баклажка. Именно пластиковая бутылка.

Половина русскоязычного населения Ташкента, в том числе и моя мама, говорила «синенькие». Украинско-одесское влияние и последствия эвакуации.

Шара-бара — это святое. Это детская радость. Приезжал старичок-узбек на тележке с ишачком и менял на бутылки разные дешевые игрушки, а также взрывчатые вещества в виде пистонов и пробок.

А пирожки гумма, или «ухо-горло-нос», — любимейшая еда, пирожки пекли на мясокомбинате, с ливером, четыре копейки, предмет ностальгии всех уехавших.

«Я ишачу с утра до вечера». «Ну и жди до ишачьей пасхи»… Ишачить — работать как ишак. Ишачья пасха — это тот рак, который никак не свистнет на горе.

Только в Узбекистане знали, что такое люлишка. Люлишка — неряшливо одетая женщина, люли — среднеазиатские цыгане, которые действительно очень плохо одеваются, живут замкнуто, чужих не допускают, нищенствуют, спят под открытым небом.

И весь Ташкент говорил «зво́нит». Хоть им кол на голове теши. Зво́нит, и все. Мало того, кое-то из моих друзей по-прежнему так говорит. Я сама, приехав в Москву, так говорила. И долго отучалась. И часто просила в московских магазинах «Ташкентскую» и даже сейчас убеждена, что лучше воды на свете не сыщешь… как пойдешь в тот гастроном, что у сорок третьей школы, притащишь две сетки бутылок с ржавыми шляпками и съезжающими этикетками, сунешь в холодильник, и будет тебе блаженство в жаркий день.

Всю жизнь говорю «анкета» вместо «медицинская карточка».

Но мое любимое-прелюбимое выражение — «сто восьмой». Или «сто восьмая». Никогда не упускаю случая упомянуть.

Когда-то в послевоенном УК УЗССР была статья под этим номером. В статье говорилось о преследовании лиц без определенных занятий. Бомжей, тунеядцев, попрошаек и т. д. Но туда относили и дам с низкой социальной ответственностью. Поскольку официально в СССР таковых не было и быть не могло, хотя на деле… были всегда и везде.