Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

– И что же вам там интересного? – спросила Ксения, имевшая чисто умозрительное представление об этой науке.

Константин вспыхнул от возмущения: за геологией лежит будущее! Он рассказывал ей о загадочных кристаллах и таинственных известняках, найденных на берегах уральской реки Чусовой, о ледниковых отложениях Западного Приуралья, о своих экскурсиях в Закаспийскую область и Северную Персию. Подумать только, он дважды был в Асхабаде, причём первый раз – с одним лишь проводником-туркменом и конвойным казаком!

– Вас слушать – это как приключенческую повесть читать, – заметила Ксения, к удовольствию Константина.

На обочинах высились сугробы снега, но она видела вместо них текущие золотистые барханы, а под ногами вместо утоптанной дорожки трещал сухой такыр… Слышала сладкие, как рахат-лукум, названия – Теджент, Серахс, Пуль-и-Хатун – и будто бы вместе с Константином отважно спускалась к подземному озеру; с караваном верхом преодолевала до двадцати пяти вёрст в день, изучая геологию пустыни; наблюдала курьёзные формы драконьих камней…

– И что, скоро ли вновь поедете в свои экскурсии? – осторожно спросила она. Голос дрогнул: не хотелось, чтоб уезжал!

Константин улыбнулся, прихватил её руку удобнее – он был слишком высок для неё, и, шагая рядом, Ксения чувствовала себя маленькой девочкой рядом с отцом.

– Летом уеду к себе, на Урал. Хотелось бы вам видеть Урал?

Эту часть России Ксения себе вообразить не могла, как ни старалась. Константин рассказывал о чёрных лесах, быстрых и очень холодных реках, о горах, которые, впрочем, «для вас, швейцарцев» сойдут за холмы.

– Какая же я швейцарка? – удивилась она.

– Да ведь у вас при каждом слове – Альпы, Лозанна!

А она и не замечала за собой! О многом хотелось ему рассказать, быть интересной, значительной, вот и болтала о Швейцарии больше нужного… И что это означало – «Хотелось бы вам видеть Урал»? Разумеется, хотелось бы! С ним вместе ей бы всё хотелось видеть… Всё будет прекрасным, если глядеть вместе.

Константин рассказывал, что мечтает ехать в Баку, на станцию Нобелей, но там разгромы, а ещё и забастовки.

– Век теперь архисложный, – говорил Константин, – после прошлого года ничто уже не будет как прежде.

Его слова напомнили Ксении недавний разговор мамы с Алексеем. Мама сказала, что впервые в жизни радуется тому, что они не богаты и не имеют что терять. У многих знакомых крестьяне сжигали имения и конюшни, породным лошадям вырывали языки, издеваясь над любовью, которую питали к своим коням «баре». Жгли сараи, усадьбы, даже музеи и церкви! Железная дорога бастовала, то здесь, то там вспыхивали недовольства… Многие знакомые Лёвшиных уже перебрались за границу, другие ждали отъезда со дня на день. Лёля питал надежды на Государственную Думу, а мама говорила, что всего лишь мечтает дожить свои дни в спокойствии. «Но, видно, не будет нам спокойствия», – грустно подытожила она.

– Полагаете, станет ещё хуже? – спросила Ксения у Константина.

Он ответил, что помышляет главным исполнять своё дело, сосредоточиваясь единственно на нём одном. И что крестьяне уже смущены новым законом, а рабочие – прокламациями, так что остановить эту махину не сможет, верно, никто. Разве если крепкая власть.

– Я ведь сам из рабочих, – улыбнулся он.

– Но не смутьян?

Промолчал. После добавил, как бы неохотно:

– Знаете, Ксения, я ещё после Ходынки понял, что возврата к прежней России не будет. Положение народа ужасно… И в новую Думу я не слишком верую. Раньше следовало дозволить.

Ксения рассказала ему, как тётя Анета хвасталась однажды кружками с вензелями царской четы: те самые кружки, из-за которых случилась давка на Ходынском поле! Мама сочла её поведение неприемлемым и отставила грубо сделанную кружку в сторону, сделав брезгливое лицо.

– Какая дрянь ваша тётка! – удивился Константин, и Ксения, внешне опешив, внутренне возликовала верно найденному слову, на которое никогда бы не решилась сама: вот точно что дрянь!

Константин её нынче не встретил, и дорога домой была вдвое длиннее обычной.

Знакомый буддист (с годами знакомыми буддистами обзаводится каждый) однажды заметил: если жить долго, то со временем начинаешь видеть в своей жизни некий узор, и он симметричен. Моя жизнь опровергает это наблюдение, она асимметрична, как лист вяза. Может, поэтому я и ухватилась с такой страстью за дневники Ксении, что заметила общий узор с ними? У нас совпадают имена, инициалы, профессия, несчастья и привычка вести дневник, неотменимая, как быт, сведённая, как мне кажется в грустную минуту, едва ли не к гигиенической процедуре. Различий, впрочем, тоже хватает, и они в свою очередь складываются в орнамент. Ксения рано стала женой (пусть не венчанной) и матерью. Я никогда не была замужем и не могу считаться матерью в традиционном смысле этого слова. Тем не менее у меня есть ребёнок, который отчаянно нуждается во мне вопреки собственным заверениям в обратном.

Я старательно избавляюсь от второстепенных персонажей в дневниках и в жизни, Ксения считает исключительно важным каждого из них. Меня раздражали в детстве все эти невидимые и непредставимые Малита или Болеслав Станиславович… Но дневник не роман, здесь действительно важны каждое имя, всякий мелкий эпизод, любой дождик, идущий за окном здесь и сейчас…

Теперь я думаю иначе, нежели в детстве: дневники пишутся вовсе не для того, чтобы их кто-то читал. И наши предки (неважно, настоящие или фальшивые) в нас ни капельки не заинтересованы. Мы видим их сквозь толщу лет, – читаем их письма, разглядываем лица на жёстких карточках, изготовленных в «наилучших варшавских ателье», кто-то из нас даже может взять в руки старое кольцо с помутневшим камнем. Для наших предков та же самая сотня лет – непрозрачное стекло, лишь при наличии богатого воображения можно сквозь эту дымку разглядеть потомков…

Раньше Андрюша часто говорил мне о том, какое презрение вызывает у него эгоистичное желание «простых людей» оставить своё семя в этом мире, прорасти в потомках, наследить где только можно. В его презрении сквозило ещё и огорчение, что сам он не из «простых людей», и мучительная к ним зависть.

Кстати о простых и непростых людях. Я уже неделю хожу к новому ученику – зовут Миша, фамилия сразу показалась мне смутно знакомой. Мальчик запущенный, но умный, к тому же у него явные актёрские и музыкальные способности, что нашему делу только на руку. Об уроках со мной договаривалась Мишина мама, мы с ней, по-моему, почти ровесницы. А вот папу я увидела только сегодня и теперь думаю: может, буддист был прав? Мишин папа – мой первый мужчина, старательно забытый и похороненный в памяти. Инженер М., который бегал через Зелёную рощу, помахивая «дипломатом», и долго пытался лишить меня девственности, вдруг обратился немолодым, лысым, но при этом импозантным «директором предприятия» (так сказал Миша о своём папе, когда мы с ним писали автобиографическое эссе).