Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

– Как оригинально: геология! – восхищалась Анета, обшаривая своими маленькими глазками лицо Константина (точно по карманам шарит, с неприязнью подумала Ксения). – А что же венчания у вас не было? По моде, светский брак?

– Скорей, гражданский, – сухо сказала Ксения. Юлия Александровна помертвела, руки затряслись: бедная мама, руки совершенно старые, суставы выпирают из пальцев, будто хотят прорвать кожу.

Тем не менее тот визит окончился лучше, чем Ксения мечтала. Когда Анета наконец ушла, унося с собой свеженькую, с пылу с жару, сплетню, мама сказала: «Я благословляю ваш брак». Ксения бросилась ей в ноги, целовала руку, а Костя вначале стоял как истукан, не сразу догадался сделать то же самое. Руку свою у него Юлия Александровна брезгливо отняла. Потом влезла Даша со своим вечным «Изволите чаю?». Костя, глядя на Дашу, отчего-то развеселился: улыбался ей так, что служанка тоже стала хихикать и расплескала воду из кофейника.

– Анна Васильевна – та самая тётка, что привезла вам ходынские кружки? – спросил он, когда уже были «дома»: в тесной, но зато тёплой комнате на Васильевском.

Ксения удивилась такому вопрошанию, она-то ждала другого! Мама ведь дала благословение, это ли не главное? Ничего-то она тогда не знала, глупенькая. Не понимала, в какие тиски попал Константин. И только летом, в Куоккале, на мосту, очертания которого Ксения и теперь смогла бы нарисовать по памяти (впечатался до последней досочки!), Костя вымолвил, сминая в руке дешёвый конверт:

– Я виноват перед тобой… У меня в Перми была… есть… семья.

Он так глянул на Ксению после этих слов, что у неё душа ходуном заходила от любви к нему, от жалости. Такими печальными были его близорукие глаза за стёклышками пенсне, что захотелось в первую очередь утешить его, отменить каким-то образом эту глубокую печаль… Свои собственные чувства – обиду за то, что молчал, досаду на себя (отчего же раньше не догадалась?) – она ощутила позднее, а в тот миг на мосту не испытывала ничего, кроме жгучей, огромной жалости и бескрайней, как небо над морем, любви.

Костя стиснул её в объятьях так, что оба едва не упали. Дачницы, проходящие мимо (две дамы с кружевными зонтами, хотя солнца не было), ошпарили Ксению взглядами.

– Хочешь иметь такой зонт? – спросил Костя.

– Я зонтов не употребляю, – честно сказала Ксения. – Да и не на что нам.

Неловко было его далее расспрашивать. Оказалось, что может быть так: иметь ощущение единого тела на двоих, а о серьёзных вещах молчать, не решаясь продолжить. «Семья» означает по минимальности «жену» и «ребёнка», но что, если у Кости больше детей?

– Четверо, – сознался нехотя. – Трое сыновей и дочь Вера.

Имён сыновей отчего-то не назвал.

– А жену как звать? – глупо спросила Ксения. Зачем ей было знать имя той женщины, знавшей Костю много лет, подарившей ему детей?.. Ещё бы именинами её поинтересовалась. Узнала: Клавдия Филипповна. Представилась гордая римлянка с красивым носом.

– Но отчего ты молчал столько времени? – спросила Ксения, тщетно пытаясь забыть про нос. – Я полагала, мы не венчаны оттого, что мама не даёт согласия…

Они уже сошли к тому времени с моста, двигались, не сговариваясь, к морю.

Костя заговорил взволнованно, глухо, поминутно хватая то одну, то другую руку Ксении, жадно их целуя:

– Влюбился, как сам от себя не мог ожидать… Там, в Перми, давно меж нами нет чувства. Жили просто и скучно, только ради детей. С тобою я почувствовал силы, вновь ощутил радость. Понял, какой должно быть истинной любви.

Ксению захлестнула горячая, счастливая волна благодарности: даже морю Балтийскому, щедро выкатывавшему свои волны на берег, было до неё далеко. Обняла Костю крепко-накрепко, насколько хватало цыплячьих сил. Почувствовала то же, что и он, – радость бытия, а к тому – яркое, острое ощущение избранности. Любят не за римский нос и не за детей: любят за тебя самоё.

Спустя несколько времени, когда уже вернулись из Куоккалы, Ксения открыла маме, что Костя женат, но число детей приуменьшила, солгала про двоих. Уже позднее мама спросит, отчего не открыла правды, а дочь ответит: «Неужто тебе мало показалось?»

Прислуга Даша за стенкой кивнула самой себе, уверовав отныне в свою прозорливость – спустя много лет Дарья Тихоновна будет рассказывать детям да внукам, как заранее всё знала о жильце, поломавшем жизнь барышне. И Юлия Александровна в гроб сошла прежде времени как раз от этой причины.

Ксения толковала маме о настоящей любви меж ней и Константином, но Юлия Александровна лишь горько усмехнулась:

– Ах, Ксеничка! Такие слова все говорят друг другу в первый год. Но ежели он предал свою жену, так и тебя непременно предаст.

«Никогда не предаст! – думала Ксения. – Невозможно предать, если чувство истинное. А ошибиться может каждый. В тиски он попал с той женитьбой. И если даже не даст ему Клавдия Филипповна развода, я его не брошу». Вслух она ничего такого не сказала, только подобралась вся, как пальцы сбираются в упрямый кулак.

И вот теперь Ксения, оглаживая тугой животик, сидит на веранде дома в Баку. Хозяйка квартиры прониклась к ней горячей, как тутошний воздух, симпатией. Настаивала на соблюдении режима, следила за питанием, отгоняла от неё любопытных соседей. Ксения привезла с собой учебники, тетради, но заниматься науками не было сил. Костя целыми днями пропадал в Чёрном городе и на сейсмических станциях Нобеля, куда был командирован университетом для научных занятий. Вечерами приходил уставший, но весь в воодушевлении.

«Я без тебя света белого не вижу, – думала Ксения и тут же сама себя исправляла: – Нам без тебя белый свет не мил».

Костя рассказывал, что станции здесь устроены во многом неверно, нужно переустанавливать приборы, менять зеркала на новые, обновлять даже мебель, а то столы здесь, можно сказать, сгнившие.

– Вот в Юрьеве, – горячился, – всё устроено много полезнее. Здесь же ещё и воздух высокой влажности, что также влияет на исследования.

Воздух здесь, на Апшероне, и правда был непривычный. Ксения поначалу задыхалась. Да и ветра дули постоянно и обретали такую силу, что беременной порой днями не удавалось выйти из дома. Так и сидела на громадной веранде, которые бывают, верно, только в Баку – они похожи на ещё одну комнату, нависающую над мостовой. Хозяйка приносила сладкие бледные гранаты, маринованную алычу и кизил, пахлаву и шакер-буру. Чай здесь не кипятят, как в России, а подолгу варят с душистой богородичной травкой. Разливают по изящным стеклянным стаканчикам «с талией» – армудам.

– Пей, – говорила хозяйка, – в такой зной только чаем и спасаемся.

Ксении сначала это показалось странным: разве от жара спасает жар? Но потом она быстро привыкла, даже стало нравиться пить душистый тёмный взвар. И глазеть в окно на Николаевскую улицу, изогнутую, точно крутой лук…