Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

В Форосе прекрасный парк. Розами обсажены все дорожки: их больше пятисот сортов. Там сотни видов деревьев и кустарников.

Очень часто в Форос приезжают экскурсии. Их обычно водит садовник, а иногда его помощник. Садовник — немец Герман Андреевич, а помощник — грузин Кето. Идет большая экскурсия студентов и курсисток. Девушкам непременно надо знать, как называется каждое дерево, а Кето все перезабыл, да и жарко очень. Сидеть бы теперь в тени, в прохладе и попивать красненькое винцо.

— Скажите, пожалуйста, какое это дерево? — Кето молчит. — А это как называется? А это? — Кето молчит. Девушки очень любопытны и сыплют вопрос за вопросом.

Наконец Кето не выдерживает:

— А какое тебе дело? Он стоит, тебя не трогает. Проходи мимо!

У Кето очень вспыльчивый характер и очень плохая память.

Я и конюх Федя отправляемся на охоту на верх Яйлы за косулями. Федя откуда-то добыл двух гончих, и мы начали подъем. Раннее утро, и пока еще не жарко. Подымаемся по крутой тропинке все выше и выше. Собаки убежали вперед и уже наверху.

Наконец и мы добрались до вершины и идем в сторону Ялты. Собак не видно и не слышно. Солнышко уже принялось за дело, и становится жарко. «Стой, как будто гонят». Прислушиваемся, и правда — отдаленный гон. Все ближе и ближе. Вот обе наши собаки с яростным лаем промчались мимо. Кого они гнали? Кто пробежал тут? Мы, конечно, опоздали — косуля прошла раньше, чем мы поднялись на вершину. И опять тишина.

Зовем собак. Трубим в дуло ружья. Собак нет. Собаки чужие — за них отвечать придется, коли они пропадут. Сидим отдыхаем. Ждем. Федя уверен, что собаки погнали косулю и теперь долго не придут. И вдруг — вот они. Прибежали, языки висят, часто дышат. Прибежали и легли около нас. Охота, конечно, кончена. Спускаемся по ущелью Шайтан-Мердвень, что значит Чертова лестница. И правда, по этой лестнице только, может быть, черту удобно ходить, а нам трудновато… С опаской спускаемся со ступеньки на ступеньку, а некоторые из них вышиной с дом. Из-под ног вылетели два стенолаза. Я так и замер. Первый раз в жизни я увидел этих птиц. Нарядные, как бабочка с красными пятнами на крыльях, они взлетели и высоко над нами прилипли к скалам и стали, распустив крылья, взбираться вверх. С наслаждением я смотрел на этих дивных птичек, пока они не скрылись, перелетев за скалу.

Спустились на шоссе и пошли, а идти было еще далеко. Мы изрядно устали. Слышим, кто-то нас догоняет. Из-за поворота выбежала пара лошадок, запряженных в можару. В пустой можаре — татарин.

— Эй, знаком, подвези!

Татарин останавливает разбежавшихся лошадок. Мы садимся на кошму и катим. Угощаем татарина папиросами и с наслаждением отдыхаем на кошме. Ах, если бы я знал, какую муку я перенесу за этот отдых на кошме. Если бы я знал! Но нам не дано предвидение, и мы бредем по жизни вслепую и натыкаемся на всякие беды.

Итак, мы катим, не чуя горя. Вот и Форос. Татарин поворачивает на Мшатку, а мы слезаем с можары, пожимаем татарину руку, и я бегу в дом. Отдаю ружье Поликарпу и вхожу в столовую.

Все уже садятся за стол, генерал Николай Николаевич встречает меня:

— А! Вот и вы! Ну как охота? Соль-то небось забыли? Эх вы, горе-охотники! Лучше вот рюмку водки выпейте.

Сажусь за стол. Григорий Константинович наливает мне стаканчик красного, хозяйка дома Маргарита Эдуардовна на своем месте во главе стола приветливо улыбается. С ней рядом сестры. Со мной рядом мадам Виц — француженка, напротив мисс Жаксон, вся сияет, как утренняя звезда. По бокам у нее мистер Дон и мистер Белл; им-то и сияет мисс Жаксон. Справа от хозяйки сидит старуха миллионерша Морозова с двумя дочками. В конце стола гувернантка с детьми.

На столе, посередине, громадная ваза на высокой ножке с громадным букетом. Стол парадно накрыт — хрусталь, серебро.

Генерал что-то шутит с француженкой. Англичане — лошадники, и разговор у них с Григорием Константиновичем о лошадях на английском языке. Морозиха говорит только по-русски, и потому общий разговор на русском языке.

Я сижу ни живой ни мертвый. Проклятая кошма! Долго буду помнить ее. Я весь горю. Как будто раскаленными иглами колет мне все тело. Какой ужас! Все тело чешется нестерпимо, а надо сидеть смирно, улыбаться, говорить дамам комплименты и в то же время думать, как бы эти проклятые блохи не выползли мне на рубашку. Как бы кто не заметил их. Вот будет позор! Меня бросает то в жар, то в холод. Конца нет этому обеду! И черт меня понес в столовую. Прошел бы к себе во флигель, и все было бы прекрасно. Завидую Феде, который, наверно, уже выкупался в море. А я?

Обед наконец кончился, и я стремглав помчался во флигель, сбросил с себя все и, надев все чистое, облегченно вздохнул.

Будь она проклята, эта кошма!

Большая поляна спускается к оврагу. Оврага не видно — его закрывают высокие старые березы. Зимой они стоят как серебряные, в инее. На них видны черные точки — это косачи. Они обклевывают почки, а на закате, если снег глубокий, они по косой падают и исчезают в нем. На поляне небольшой домик и четыре сарая. Из трубы высоко в небо подымается дымок — это Андрияшка топит печи. По двору бегают собаки: и гончие, и борзые. Гончие — это Румянка, Найда и Флейта, а борзые — Поражай, подарок Озерова, и дети Поражая — Ураган и Пурга от суки наездника Чернова, к которому я ездил прошлую зиму с Поражаем.

У Петра Чернова большой дом и имение. Свои лошади, свои борзые собаки — живет барином. Все это получил в придачу к мадам Гильбих. У него я провел два дня. Он в это время жил один и готовил тройку. Шорник сидел у него наверху и шил сбрую. Я научился у шорника вязать узлы, плести ремни и прочей шорной мудрости. Здесь, в Марьиной пустоши, я связал и сшил всю сбрую на одну лошадь. Подлачил дугу, подкрасил саночки и запряг Орлика. Поеду в Троице-Сергиеву лавру.

Одно время я довольно много работал в издательстве Сытина. Я был дружен с Василием Ивановичем. Я частенько бывал у него, и он приходил ко мне. У Василия Ивановича была дружная, уютная семья, большая квартира на пятом этаже в доме, где теперь «Известия». С балкона его квартиры видна была чуть ли не вся Москва. В квартире были два громадных полукруглых окна, одно выходило на Тверскую, другое — на Страстной монастырь (площадь Пушкина). В столовой в кадушках стояли пальмы и араукарии, громадные, до потолка. Людмила Владимировна любила цветы, и эти громадные окна зеленели, как сады. Василий Иванович увлекался пчелами, и на время цветения в Москве лип привозил из Поворовки один улей и ставил его на балконе. Он потом угощал своих друзей этим московским липовым медом, а мы смеялись и говорили, что пчелы собирают свой мед по пивным и что мед пахнет пивом. У Василия Ивановича никогда не подавалось вино. Ни водка, ни пиво, ни красное, ни белое. Чай, и только за чаем и за разговорами иногда засиживались подолгу. У Василия Ивановича были пухлые губы, и он улыбался обворожительной улыбкой. У него был прекрасный характер, и дети его очень любили. Его нельзя было не любить, и работать с ним было приятно и легко.