Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

Мои работы, кроме Василия Ивановича, просматривал Иван Дмитриевич Соловьев. Иногда я приходил на фабрику в цех литографии и рисовал на камне. К сожалению, я мало рисовал на камне, а это очень интересно, и можно сделать много всяких вариантов.

Получив записку от Ивана Дмитриевича, я отправлялся к артельщику получать деньги. Артельщик за окошком кассы сидел как идол — такой неподвижный, благообразный, с большой бородой. Рядом с ним громадный мохнатый кот. Идол брал у меня записку и, напевая что-то церковное, долго читал ее и потом спрашивал: «Сколько тебе деньжонок-то надо?» Говорю сколько. «На, голубок, получи все до копеечки». И он отсчитывал рублики. Никогда он не удерживал ни гроша, как это делают иные кассиры.

Встаю в шесть часов и иду на Птичий рынок. Там уже собрался народ — покупают-продают. Вот ходит мальчик лет десяти, в руках у него куролеска, в куролеске чижик, клетка маленькая, без дверки, без кормушки. Поилку прикрепляют снаружи, а птичку пускают в клетку через донышко. Очень неудобная клеточка и к тому же очень маленькая. Чижик там в ужасной тесноте. Чтобы попить, он просовывает головку и пьет из коровьего рога, а корм насыпают через прутики в крышечку от помадной банки. Мальчишка продает чижика: «Вот сиделый, кому, налетай». За сиделого чижика он просит гривенник, а только что пойманный стоит копейку, самочки — на копейку пара. Щегол подороже, и пять и десять копеек. Зяблик еще дороже — десять и пятнадцать копеек. У щегла считают перья в хвосте, и если их двенадцать, это очень ценный щегол.

Иногда на рынке появляются и другие птицы — дрозды, скворцы. Как-то я купил иволгу с подстреленным крылом. Я залечил крылышко, и моя иволга даже пела в клетке. Принес я с рынка подорлика, он взмахнул крыльями, испугался его мой сокол-дербник, оборвал цепочку, бросился в окно и улетел, а подорлик основательно запустил когти в мою руку.

На рынке, на ступеньках лестницы, ведущей в торговые ряды, восседал Николка. На лестнице стояли его клетки с птицами, на дверях рядов тоже. Николка-кривой — мой приятель. Он сбывает мне тот товар, который никто не берет, — хищных птиц, разных зверюшек, морских свинок. Со мной на рынок иногда ходил мой приятель Митя Гурьев. Митя много меня моложе, но он славный, умный мальчик, и мы с ним были дружны.

С заграничным паспортом и небольшой суммой денег отправляюсь в Швецию. Там в местечке Трольхеттан живет мой приятель, шведский офицер Олав Бергрен. Сажусь в Питере на большой морской пароход и еду. Переехали море, подходим к шведским берегам, и пароход входит в каналы. Едем не то по морю, не то посуху. Кругом поля, лесочки, небольшие поселки. Много шлюзов. Небольшие пристани. Пароход подходит к такой пристани, сгружает какие-то товары. На пристани ни души. Стоят бидоны, бочонки, ящики. Пароход забирает их и уходит. Едем по озерам. Громадное озеро Венерн. На этом озере наш пароход сильно покачало — так, что со стола слетела вся посуда и разбилась. Вот наконец и Трольхеттан. Слезаю на малолюдную пристань. В руках у меня небольшой чемоданчик и здоровенный портплед. Куда с такой обузой пойдешь? Бросаю его на пристани, с тайной надеждой, что его кто-нибудь утащит. Иду пешком искать домик Олава. Оказывается, Олава нет — он в Стокгольме. Знакомлюсь с его родителями и сестрами. Сестер три — молодые девицы, румяные, хорошенькие, веселые и любезные. Они всеми силами стараются меня занять, поют мне шведские песенки, показывают альбомы фото. Я тоже стараюсь — декламирую стихи, рисую и кое-что пытаюсь им сказать по-немецки. В общем, разговор идет оживленно. Они ведут меня показать водопад Трольхеттан. Водопад большой, с большой каменной головой тролля. Он снабжает электроэнергией всю страну. Мощная электростанция обслуживается одним человеком.

В разговоре я старался по-немецки и рисунками объяснить, что на пристани остался мой портплед. Кто-то сейчас же позвонил на пристань, и мой злосчастный портплед через час был опять у меня.

Я в Стокгольме. Олав ведет меня показать частное собрание картин. Там подобраны главным образом картины Лильефорса. Я давно был поклонником Лильефорса, и тут картины его, которые я знал по репродукциям, меня очаровали. В них все живое, все дышит. Краски скромные, теплые, позы животных простые, живые. Он пишет только своих, шведских зверей и птиц в типичном шведском пейзаже. Сосновые леса на каменистых склонах, болотистая тундра, шхеры. Изредка он пишет домашних зверей — собак и кошек, всегда в природе. Других домашних животных я у него не видал. Не видел я у него и крупных зверей — лосей, оленей, медведей. Он — страстный охотник, и в картинах у него всегда охотничьи птицы и звери. Вот сырая, болотистая тундра. Туманное утро. Серые гуси делают поворот в воздухе и хотят садиться на землю. Чудесен пейзаж и гуси. На заре в глухом сосновом лесу поет глухарь. Гаги сидят на плоском камне в море. Белохвостые орланы нападают на гагару. Вот токуют глухари в каменистых скалах. Видно, что художник до тонкости знает то, что пишет. Знает и любит и переживает свои картины.

В Норвегии я видел Цорна. Не знаю, кто из современных художников, кроме Серова и Коровина, может соперничать с ним. Большие полотна дышат, полные света, легкие, прозрачные. Кажется, сама природа вошла в них, не верится, что это мог сделать художник.

Цорн тоже живет и дышит своей родной природой, своими родными людьми. Его купальщицы — молодые, румяные, пышущие здоровьем шведки, на которых глядишь и не наглядишься. Вот ослепительно блестящая деревянная лестница, освещенная солнцем. По лестнице спускается девушка с шубкой на руках. Вот румяная блондинка с деревянными ведрами. На большом полотне каменистый берег моря, три молодые женщины сидят на камнях, собираясь купаться. Море тихо, бегут небольшие волны. Да, волны действительно бегут. Полная иллюзия. Вся картина светлая, и кажется, что и море, и камни, и женщины — все радуются солнцу и теплу.

Все картины Цорна жизнерадостны, на всех крепкие, блещущие здоровьем люди и радостная природа.

Стою я на берегу реки в Стокгольме, облокотился на перила и смотрю, как мальчишки ловят рыбу. Подходит ко мне человек интеллигентного вида и обращается ко мне: «Do you speak English?» Я ему показался иностранцем-англичанином. Я пробормотал по-русски: «Нет, не говорю». Он очень обрадовался: «Так вы русский?» Он оказался наш, москвич, крупный режиссер Евгений Багратионович Вахтангов. Познакомились, подружились и вместе ехали до Москвы.