Сормуниршийн Дашдоров - Избранное

Дамдин в комнате был один. Бэхтур отправился навестить своих, а Чогдов ушел на занятия в свою вечернюю школу. От нечего делать он долго играл на гармошке Бэхтура, а когда ему самому это изрядно надоело, прилег на кровать, закурил и попытался пускать дым кольцами. Изредка это ему удавалось, и он радовался, как ребенок. Затем он вытащил фотокарточку Гэрэл и стал разглядывать. Она смотрела на него, невинно улыбаясь.

Дамдин размечтался… Ему представилось, как Гэрэл подходит к нему, протягивает свои белоснежные руки и начинает застегивать пуговицы на его рубашке. Он даже слышит ее игривый голос: «Ты очень изменился…»

«Погоди-ка! Когда же она мне так говорила?» — подумал Дамдин.

В тот день, когда они с Бэхтуром вернулись из бани, Чогдов к их приходу уже был одет по-прежнему — костюм, ботинки были вычищены до блеска… Дело оставалось за малым — завязать галстук. Он, вероятно, уже давно возился с ним, так как тут же обрадованно подошел к Бэхтуру и попросил:

— Завяжи-ка… Никак не могу… Хитрая штука…

Галстук так был похож на змею, что Дамдин отпрянул к своей кровати — он всегда очень боялся змей.

— Ну, ни дать ни взять министр! Куда же ты собрался? — поинтересовался Дамдин.

— Думаешь, очень смешно? А ну-ка, живо переодевайся! Билеты в театр достал… Поглядим на знаменитых актеров, — ответил Чогдов.

— А как же с ужином? Я такой голодный… Лисицу могу сейчас запросто догнать… — выпалил Дамдин, стаскивая с себя свитер.

— Об ужине совсем забыл… Вот хлеб, печенье купил, — ответил Чогдов, выставляя все на стол. — Ешь…

Дамдин поел, запивая холодным чаем, и сразу стал переодеваться. Бэхтур, возвращая галстук Чогдову, спросил:

— А сколько билетов купил?

— Всего два… Я почему-то подумал, что ты уже видел… Горожанин ведь… — виновато проговорил Чогдов и протянул ему сигарету. Бэхтур нехотя взял ее и, не закуривая, развалился на кровати Чогдов, стоя у зеркала, подтянул галстук, а Дамдин нарядился во все свои обновки, которые еще ни разу не надевал.

Одежду себе Дамдин выбирал во многих магазинах, и не без приключений. Деньги он хранил в трех носовых платках, завязав их узелком. Покупая рубашку, он замешкался у кассы — быстро развязав два наружных платка, никак не мог справиться с последним. Очередь недовольно загудела, и все уставились на него, недоуменно переговариваясь. «Нехорошо получилось…» — подумал Дамдин. Но в следующий раз история снова повторилась. «Хуже старика!.. Ходи с охраной!..» — неслось со всех сторон, но он от привычки так хранить деньги не отказался.

— Давайте быстрее отправляйтесь, а то опоздаете… Я к вашему приходу приготовлю поесть, — буркнул Бэхтур. — Это вы только о себе и думаете…

Дамдин с Чогдовом промолчали. Сказать им было нечего. Дамдин укоризненно посмотрел на Чогдова, но тот потребовал у него одеколон, и они, надушившись, на цыпочках направились к двери. Тихонько закрыв ее за собой, зашагали по коридору.

Бэхтур продолжал молча лежать на кровати. Чогдову с Дамдином было очень неловко, и они виновато прошмыгнули даже мимо своих соседей, стоявших в коридоре, словно те обо всем уже знали. Всю дорогу до театра оба молчали. Поднимаясь по парадной лестнице театра, Дамдин вспомнил, как приходил сюда приветствовать делегатов съезда. Здесь все было так торжественно, что он невольно подтянулся, словно шел в строю.

Это был совсем другой, непривычный для него мир. Театр показался ему сказочным дворцом. В зале он загляделся на люстры, кресла, занавес, колонны: «Неужели здесь и тогда все так было?.. Почему я ничего не помню?..»

Все было величественно и торжественно, будто каждому напоминало: «Шуметь, кашлять и скрипеть обувью нельзя…»

Из оркестровой ямы то едва слышно, то вдруг громко доносилась музыка. Музыканты, не обращая внимания на зрителей, рассаживавшихся по местам, настраивали свои инструменты.

Дамдин, озираясь вокруг, уже в который раз осматривал зал. «Как же их смогли подвесить, такие люстры?» — размышлял он. Людей, как он — впервые попавших в театр, — было много. Их нетрудно было заметить в толпе. Из разных углов зала доносился шепот, то там, то здесь можно было увидеть запрокинутые головы, удивленные лица. Загорелые старики в узорчатых дэли (сразу видно, что худонцы), заложив руки за спину, все еще стояли в проходах раскрыв рты. Как будто они и вовсе не собирались садиться.

В шапках с красной кисточкой, в гутулах на толстой кожаной подошве чинно восседали буряты. В бархатных халатах на ватной подкладке, с разукрашенными серебром поясами прохаживаются старики казахи. У женщин на головных уборах колышутся перья филина.

Стройные девушки в жемчугах и коралловых бусах снуют взад-вперед, словно они пришли сюда только для того, чтобы показать себя и похвастаться своими украшениями. Кое-кто из них пришел сюда, чтобы завести новые знакомства и повеселиться после представления. С блеском в глазах, играя бедрами, они вертятся перед мужчинами, как бы говоря: «А я не занята… Я одна и свободна…»

Больше всего поражался Дамдин девицам и женщинам средних лет с ярко накрашенными помадой губами и лицами, покрытыми густым слоем пудры. «Ни дать ни взять запекшаяся кровь… А дунет ветер, так всю штукатурку сметет с лица», — переживал он.

Если бы ему сказали, что на этом представление закончилось, то он не удивился бы. «Значит, все правильно говорят. Сколько разговоров вокруг театра. Даже старики, приезжающие из худона, считают своим непременным долгом побывать здесь, а потом с пеной у рта рассказывают землякам о «гаатаре». И не мудрено. Здесь и в самом деле все необычно и диковинно… Прекрасно и неповторимо…» — размышлял Дамдин.

Не меньше Дамдина был возбужден Чогдов. «О карьере артиста мне и мечтать не приходится, но я бы здесь даже дворником согласился работать», — думал он, восторженно перешептываясь с Дамдином обо всем, что попадало ему на глаза.

Трижды прозвенел звонок, и зрители уселись на свои места. В зале наступила тишина. Люстры медленно погасли. Дирижер взмахнул палочкой, и полилась музыка. Сначала прозвучала мелодия песни «Двенадцать лет», затем она вроде бы перешла в песню «Сталь», потом убыстрилась, снова зазвучала тягуче, как бы затухая. В этот момент занавес открылся, и представление началось.

Музыкальную драму «Три печальных холма» Дамдину до этого не приходилось слушать. Он даже привстал, но его внимание отвлекал занавес. «Как же он сам собой открылся?» — подумал он и невольно вспомнил красный уголок у себя в Дэлгэрхангае. Там занавес приходилось оттаскивать в сторону руками.

Мужские и женские голоса, перекликаясь, словно лебеди в стае, запели. В глубине сцены Дамдин различил горы, сверкающую ленту реки и затаил дыхание. Странное, незнакомое чувство охватило его. Душа вроде бы переполнялась радостью, но одновременно ему казалось, что он что-то потерял и никак не может найти. Невольно подступил комок к горлу и закапали слезы. Ему стало стыдно соседей, но остановить их он так и не смог. Чогдов, заметив состояние приятеля, толкнул его в бок, но и это не помогло.