Сормуниршийн Дашдоров - Избранное

Дамдину давно пора было возвращаться домой, но он почему-то медлил. Скорее всего, это было связано с решением Самбу оставить военную службу и податься в худон — Дамдин ведь самым серьезным образом метил на его место и мечтал стать военачальником. Но Самбу, к сожалению, тянул и не давал ясного ответа.

Был дождливый вечер. Самбу задержался на службе, а домашние, ожидая его, готовили ужин. Его жена сидела рядом с Дамдином на кухне и курила, отгоняя мух, круживших над нарезанным мясом. Гэрэл забавляла сестренку. Из гостиной доносился их веселый смех.

По радио передавали монгольские мелодии. Какой-то незнакомый певец с очень приятным голосом затянул «Серого сокола» — старинную протяжную песню в сопровождении хура.

Дамдин сразу оживился и загудел:

Он стоял у окна и, глядя на улицу, подпевал певцу, в такт песне покачиваясь на носках. Жена Самбу с удивлением смерила его взглядом с ног до головы и ушла к себе в комнату.

Дамдин же так и остался стоять у окна, сложив на груди измазанные в тесте руки. Он размышлял: «Раньше, стоило мне услышать «Серого сокола», я мгновенно представлял себе грациозного скакуна серой масти. Почему только именно коня? Возможно, из-за того, что эту песню любил Цокзол-гуай. А он-то, страстный охотник до лошадей, с чего вдруг полюбил песню о птице? На каждом празднике, помню, непременно просил кого-нибудь спеть «Серого сокола», а сам, взволнованный и растроганный донельзя, тянул при этом кумыс… Да и только ли это? Однажды, когда к нам приезжали артисты из аймака. Цокзол-гуай даже во время представления вскочил вдруг и потребовал свою любимую песню. Зрителям это не очень-то понравилось…»

Вспомнив об этом, Дамдин чуть было не рассмеялся. Ему было непонятно, почему Цокзол-гуай так привязан к этой песне. Сам Дамдин ничего трогательного в ней не находил, поскольку привык ценить только те песни, которые пробирали до слез. С этой же меркой он подходил к стихам, сказкам и героическим сказаниям.

«А какие же песни я раньше любил? — вдруг задал он вопрос сам себе, но так ничего и не смог припомнить. — Вообще-то хороша песня «Сиротинка белый верблюжонок», но и с ней я однажды попал впросак».

А дело так было. Как-то Дамдин с Улдзиймой, гоня верблюдов, вдвоем запели эту песню, и Цокзол устроил им взбучку:

— Нашли что петь! Кого оплакивать вздумали?

С тех пор Дамдин, кажется, ни разу ее не пел. Можно сказать, начисто забыл… Вдруг он поймал себя на такой мысли: «А почему это мне полюбились только грустные, жалостливые песни да стихи, в которых обязательно речь идет о сиротах?»

И в самом деле, получалось, что он ничего другого не помнил, кроме «Сиротинки белого верблюжонка», «Обид сонливого жеребенка, отставшего от табуна», «Сиротинки сизого козленка» да разных слезливых стишков — «Сиротки антилопы», «Сло́ва убитой и съеденной коровы», «Затравленного зайчонка», «Дзерена, попавшего в западню», «Сло́ва сторожевой собаки», «Мальчика-сироты». По одним названиям можно догадаться, о чем они: непременно об обиженных, униженных или осиротевших.

Тут Дамдин невольно вспомнил грустную историю, приключившуюся с ним несколько лет тому назад, и едва не обронил слезу.

Была зима года Синей обезьяны — тысяча девятьсот сорок четвертого. Тень войны, бушевавшей где-то очень далеко, легла и на беспредельные просторы Монголии. Тяжело стало с одеждой и продуктами. Все необходимое исчезло из магазинов и ларьков. Лишь один-два раза в год стали получать айлы по нескольку килограммов грубой муки и риса. Не стало табака и зеленого чая. Старики вместо чая заваривали листья растений, а курили траву или заячий помет, поджаренный на топленом масле.

В айлах накопилось много денег, но купить на них было нечего, так как в магазинах, кроме заржавевших кос, старых недоуздков да пряжек, ничего не осталось. Деньги превратились в простые бумажки, которыми играли дети.

И все же араты держались. Они делали все, чтобы ускорить победу Красной Армии над лютым врагом. Повсеместно шли сборы в помощь сражающимся воинам. Десятками и сотнями отправляли на фронт лошадей, шили рукавицы из верблюжьей шерсти и козьего пуха, шапки из меха убитых лисиц, волков…

Но, как говорится, беда одна не ходит. С самой весны до глубокой осени дождя так и не дождались. Вся степь выгорела и превратилась в сплошную пыль. Солнце так нещадно палило, что юрты готовы были вспыхнуть в любую минуту. На скот было страшно глядеть: превратившись в скелеты, животные едва передвигали ногами, утопая в зловещей красной пыли.

Правда, в середине первого месяца осени заморосил было дождь, но тут же прекратился. Высохшая земля немного преобразилась, и араты воспрянули духом, но ненадолго.

Больше дождя не было. Не стали проводить и надом. Вскоре начались занятия в школе, и Дамдин стал учиться во втором классе. В ту осень их айл и еще несколько семей стояли у Хашатын-Уха.

Дамдин ходил в школу из дома. После уроков он оставался в школе и обедал вместе с ребятами из интерната. Другого счастья ему и не надо было…

Прошел уже месяц, как начались занятия, но однажды утром встретил его у школы один мальчик из зажиточной семьи и, не скрывая радости, сообщил: «Завтра нас распускают… Вот хорошо, не будем учиться!»

Дамдин же расстроился, так как сразу сообразил, что из-за этого может лишиться вкусных обедов. Ему очень хотелось, чтобы слова мальчика не подтвердились, но на другой же день учащихся действительно распустили. В то утро даже уроков не было.

Всех детей собрали в самый вместительный класс, и перед ними выступил сам директор школы. Говорил он много, но Дамдин запомнил лишь то, что школу закрывают из-за засухи, что из-за нее араты вынуждены перекочевать в более благоприятные для скота урочища, что им, школьникам, не следует забрасывать учебу, а читать ежедневно хотя бы по две-три страницы. Далее директор выразил надежду, что так оно и будет, поскольку для этого школа оставляет ученикам учебники и тетради.

Через два-три дня школьники разъехались по домам, и школа опустела. Для Дамдина наступили тяжелые времена. Пожалуй, больше всех по школе скучал именно он.

Во-первых, за месяц учебы во втором классе он успел очень привязаться к одному молодому учителю, который приехал к ним из Улан-Батора сразу же после окончания пединститута. То ли этот учитель действительно был талантлив, то ли у самого Дамдина наступил перелом в учебе, но он стал легко запоминать все, что говорилось на уроке. Новый учитель казался ему мягким, обходительным и каким-то очень близким, даже родным.

Теперь он переживал из-за того, что больше с ним не увидится.