Богуслав Бржезовский - Железный потолок

— Все время твержу тебе: необходимо что-то изменить в твоей жизни, ты что-то проглядел… — сказал он как-то печально.

Теперь уже рассмеялся Людвик.

— Ты думаешь, Ванек, что тебе все ясно. О нет, далеко не все! И в тебе сидит проклятая неясность…

— Речь идет не о том, что мне ясно или неясно!

— А о чем тогда?

Ванек махнул рукой.

— Если мы до сих пор не могли договориться, то сейчас уж и подавно не договоримся. И все-таки… — добавил он неуверенно, но не договорил. Пожал еще раз Людвику руку, повернулся и пошел.

И Людвик почувствовал, что он расстается с человеком, совершенно ему чужим.

— И все-таки… — повторил он последние слова Ванека, когда остался один.

И все-таки… И все-таки тогда, когда он вернулся из Катаринаберга и поселился у Ванека в его ателье, в нем не было противоречий. Ему все было ясно. Одна лишь радость да страстное нетерпение начать жить снова наполняли его, только бы эти светлые дни, полные солнца, проходили в безмятежном спокойствии, без обязанностей и повинностей.

Сколько солнца! Оно проникало сквозь давно не мытые окна ателье.

Вскоре после того, как Людвик поселился здесь, Ванек, придя однажды откуда-то, сдвинул на угол стола бутылку со скипидаром, грязные тряпки, выжатые тюбики из-под красок, альбом для эскизов и торжественно положил на освободившееся место какие-то листки.

— Вот. Заполни это, у тебя было достаточно времени на размышления, — сказал он.

Это был бланк заявления и анкета для вступающих в коммунистическую партию. Людвик имел скверную привычку все откладывать. С давних пор, сызмальства. Он подумал тогда, что анкету он заполнит на следующий день. Когда уйдет Ванек. «Для этого нужна свежая голова и тишина», — сказал он Ванеку. Утром он сел за стол с ощущением, что делает нечто необыкновенно важное.

Заполнил печатными буквами, как было указано, первую рубрику.

«Людвик Янеба, родился 2 июня 1913 года в Праге».

Затем начал перелистывать анкету. Перевернул ее, просмотрел пункт за пунктом. Вдруг ему показалось, что он не сумеет ответить на все вопросы. А на многое, о чем вопрошала анкета, просто не знал, как отвечать. Это привело его в замешательство, ему стало стыдно и перед самим собой, и перед Ванеком. Анкета спрашивала об отце — он почти ничего о нем не знал. Ни когда родился, ни когда умер. Он просто-напросто не задумывался над тем, что у него был отец. Не помнил его: отец ушел на фронт, когда Людвику был год, и погиб, сразу же, в начале войны, в году четырнадцатом. Боже, сколько лет прошло уже с тех пор?! Четырнадцатый… А который теперь — сорок восьмой? Такая бездна времени. Да и жил ли он вообще? Убит где-то в Сербии или умер от тифа в лагере военнопленных… Уже тогда умирали бессмысленно. Мать о нем рассказывала редко и всегда как-то безлично, словно он для нее был чужим человеком. Называла его Янебой.

Впрочем, он никогда не знал точных дат рождения и матери и сестры Карлы. Не знает этого и сейчас. Когда-то он записал их где-то. Так получилось потому, что он никогда не праздновал с ними их дней рождения. Карла, правда, несколько раз заставляла его в детстве покупать матери цветы и читать поздравления в стихах, которые она сочиняла. Но потом он стал от этого уклоняться.

Да, у него тогда не было никаких сомнений. Жил жадно, радовался всему, каждому пустяку. Все, что пережил, означало для него только то, что он наконец дождался жизни. До этой поры он, собственно, не жил. Ожидание жизни, бесконечные стремления к чему-то, жалкое существование, поддерживаемое надеждами и иллюзиями. Когда же он был арестован… ну, конечно, и об этом спрашивала его анкета: Когда и почему был арестован? Почему? Он отвечает теперь на этот вопрос уже просто и без замешательства: конечно, по политическим мотивам. И с легкостью пишет это во всех анкетах. Пожалуй, в широком смысле слова, это было правдой: все, кто был тогда арестован, были арестованы по политическим мотивам. Только раньше, в сорок пятом году, этот вопрос приводил Людвика в замешательство. Он сознавал, что, ежели говорить правду, он не может написать здесь ничего иного, как то, что был арестован случайно. Ни за что ни про что. Может быть, по собственной глупости. По странному стечению обстоятельств. Ему это казалось смешным. И единственное, что он знал точно, так это дату ареста. 13 апреля 1943 года. Ранним вечером, ясным весенним вечером. А почему? Должно быть, потому, что это было страшное, нелепое время. И с волей Людвика и с его желанием оно не имело ничего, абсолютно ничего общего.

Йозифек стоял тогда, прислонясь к углу аптечного киоска на Тыловой площади, и читал газету. Они не виделись по крайней мере два года.

«Бог мой! Ты еще жив? — сказал он Людвику. — Пошли к нам. Мы живем за углом. Маржка приготовит нам ужин».

Много раз он возвращался мысленно к этому. Особенно потом, в Катаринаберге. Собственно, ведь ему и не хотелось идти к Йозифеку. Просто не хотелось. Знал наперед, как будет. Спросят друг у друга: «Ты женат? Что делаешь? У тебя есть дети? Где тот или другой из знакомых?» И вдруг станет не о чем говорить. На него Йозифек всегда нагонял тоску. Когда же они оставались вдвоем, им становилось особенно скучно: у Йозифека были совсем другие интересы, он изучал технику, станкостроение, мыслил совершенно иначе, нежели Людвик. По сей день не мог он понять, почему тогда кивнул в знак согласия и пошел с ним. Когда они подходили к их дому, ему захотелось отвертеться как-нибудь от этого приглашения. Как раз в те минуты разговор уже был на исходе. А может быть, и Йозифек свое приглашение не обдумал серьезно, возможно, он сказал просто так, лишь бы что-нибудь сказать. И рассчитывал, что Людвик откажется. Когда Людвик об этом позднее задумывался, ему казалось, что так оно, вероятно, и было, казалось, что во всем этом крылось нечто фатальное, что такова уж его судьба. Его в тот момент словно что-то влекло туда, словно его воля так ослабела, что не в силах была противиться.

Йозифек отворил дверь, они вошли в переднюю. Едва он успел закрыть за собою дверь, как перед ними возникли дула пистолетов. Людвик даже не заметил, откуда они так внезапно появились. Возле вешалки стояла жена Йозифека, он звал ее Маржкой; она громко зарыдала.

— Не хнычь! — одернул ее Йозифек.

А потом их вели по лестнице, и им встретилась маленькая девочка с мячом, она подпрыгивала и пела тонким голоском. Их втиснули в машину, которая стояла у противоположного дома. В машине Йозифек прикрыл руками лицо и что-то сказал. Людвик не понял. Но получил удар под ребро, и им обоим надели наручники. Потом уж никто из них не отваживался заговорить. Людвик часто представлял себе свой арест. Боялся его. Страшно боялся. Но когда это произошло, больше всего его удивило то, что все произошло так просто и что он не испытывает страха. Всегда с ужасом ждал этого страха. Можно сказать, страшился страха. Думал даже, что чувство это придет поздней, когда он осознает значение происшедшего.