Богуслав Бржезовский - Железный потолок

«Не смей этого никогда и в мыслях иметь!» — произнесла она холодно и враждебно. Подняла с земли свой жакет, повернулась и бросилась бежать.

«Мария, подожди!» — взмолился он.

Она, не оглядываясь, панически бежала к лесу, обратно на шоссе. Он бежал за нею, звал ее. Но она так и не оглянулась. Он вернулся на место своего унижения, сел на траву. Осталась в траве только заколка, выпавшая из ее волос.

«Не смей этого никогда и в мыслях иметь!» — слова эти долго звенели в его ушах, больно врезались в сердце, сдавливали грудь и, казалось, не давали дышать.

Ондржей бегом спустился в лощину; канавка, полная воды, пересекала лужок. Он умыл лицо…

«О-пом-нись, о-пом-нись!» — выстукивают на рельсах колеса вагона, мимо полузамерзшего окна временами пролетит искра — и снова густой мрак.

— На Боушкову вчера свалилась повозка. Возле Студенца.

— И что же!

— Помирает…

Спичка у лесоруба догорела, угол вагона снова потонул во мраке, снова тишина.

Ондржей закурил.

«Ребенка жду», — сказала Тонка. Тонка! Ондржей считал, что в руках у него просто какой-то черепок. А оказалось, что это целая жизнь. Боже, что он с нею сделал! Все в нем застыло, окаменело, он перестал чувствовать, убил в себе все живое и плелся по кругу, как привязанный к приводу конь. Порвать бы постромки! Когда молодым парнишкой он оставался без работы, не раз нанимался на время жатвы к деревенским хозяевам. К старому Фабере. Получал за это каравай хлеба, крынку молока и корзину старой картошки.

Таскал на горбе мешки из риги в амбар. Так и кружил целыми днями. Из риги в амбар, из амбара в ригу. Старик Фабера сидел на лавочке у дома, покуривал трубку и наблюдал. Молча подсчитывал мешки и не спускал с Ондржея глаз. Молчание его раздражало Ондржея больше, чем если бы он на него покрикивал, подгонял. Порой ему казалось, что он не выдержит, сбросит с плеча мешок, кинется на старика и начнет душить его. Правда, этого он так и не сделал. Старался успокоиться, глядел на коня, впряженного на току в привод. Так же, как он сам, как Ондржей, бегало это животное, опустив голову, по кругу, казалось бы, бессмысленно, бесцельно, покорно. Если бы оно взбунтовалось! Если бы порвало постромки! Ведь оно раз во сто сильнее Ондржея. Никто не сумел бы помешать коню убежать на луга, в поля. Порвать постромки!

Нет, не порвет он! К чему и зачем! Надо просто склонить голову. Человек ко всему привыкает. Говорит, что ждет ребенка. Это смешно, но это правда. А может, ребенок — Францека, ведь он на рождество был дома? Тонка даст Францеку развод и переедет к нему, Ондржею, старики перейдут в пристройку, а он с семьей поселится в их комнатах. Семья! Перестанешь мечтать и перестанешь тосковать. Дни станут похожи один на другой. На работе будешь рассматривать жалобы, подсчитывать проценты выполнения плана, то тут, то там произносить речи о производительности труда, выслушивать такие же речи, распределять спецодежду, дополнительные пайки, расписывать бригады.

Ко всему привыкнешь. Дома у тебя будет Тонка, преданная, покорная, не способная бунтовать. И будете вы как пара коней на приводе…

— Она, эта Боушкова, из Поржиче, старика Халамки, кузнеца, дочка, — отозвался из угла хриплый голос.

— Да-а!..

— Так что о детях есть кому позаботиться.

— Да, есть…

Угол снова притих и погрузился в темноту. Поезд постукивал по рельсам, мимо полузамерзшего окна пролетела стайка искр.

— Чего ты хочешь? Что, собственно, тебе надо, странный ты человек?! — вскричал Ванек.

Людвику стало неловко. Люди в зале оглянулись.

— Чего я хочу? — как можно тише повторил Людвик. — Чего хочу? Сохранить свою независимость.

Ванек рассмеялся, вернее, раздался взрыв пренебрежительного хохота, потом он стукнул рукой по столу, словно хотел дать понять, что потерял всякую надежду помочь Людвику и вообще о чем-либо договориться с ним. Он встал.

— Пойду и я, — сказал Людвик и тоже поднялся. — Только не следует из-за этого устраивать истерических сцен.

Они взяли в гардеробе пальто и вышли на улицу. Часть пути шли вместе. Ванек упорно молчал.

Ну вот еще одна их встреча. И получилось точно так, как и во все предыдущие. У Ванека просто навязчивая идея — будто он должен спасти Людвика. От чего и зачем? Время от времени он откуда-то выплывает, сегодня вот пригласил Людвика пообедать. Разглагольствовал перед ним целых два часа: наступил, мол, момент, когда ты должен наконец решить; существуют только два лагеря, и между ними нет ничего, — подумай, кому ты служишь, вступай в партию, там твое место; посмотри, что с тобой сотворили, опомнись, теперь все поставлено на карту, чего, собственно, ты хочешь?

Чего, собственно, он хочет! Возможно, он ответил Ванеку не точно. Людвик знал точнее, чего он не хочет. Выводы Ванека построены главным образом на логике. Людвик порой не умеет ответить и все же чувствует, что Ванеку недостает сердечности, чуткости и еще черт его знает чего; он боится его холодных умствований и расчетливости. Ох уж этот его примитивный метод исключений: если не с нами — значит, враг, изменник; третьего не дано. Разум, разъяснение, определение. Однако разум, разъяснение, определение — это еще не все. Ведь для человека, когда он принимает решение, столь же важно и чувство; зачастую подсознательное ощущение скорее подскажет тебе, где ты допускаешь ошибку, где существует малейшая брешь, которую люди, лишенные чувств, не заметят. Воодушевись, речь идет о большом деле!

Нет, Людвик не сумеет воодушевиться, он погас. И сам понимает это! Он ценит терпеливость Ванека. Два года, даже больше чем два, он с ним пререкается, спорит. Людвик обычно радовался встречам с Ванеком, но почти всегда они расставались как совершенно чужие люди. Так происходит, вероятно, потому, что в воображении Людвика жил постоянно совсем другой Ванек. Тот, прежний, предвоенный и военный Ванек, немного легкомысленный, можно сказать, богемный художник, автор скорбных, мрачных картин с пассивными, забитыми и слегка деформированными людьми. Он смотрел тогда на окружающий мир как бы сквозь завесу. Но сегодня он говорил, что ему все ясно. Перспективы, светлое будущее! Картина Ванека «Зал ожидания» до сих пор висит в комнате Ольги, а когда они, правда недолго, жили вместе с Ванеком, он не раз приглядывался к старому наброску его «Беженцев». Толпа человеческих теней, убогих и измученных, бредет по еще более убогому краю; ужасающая правда жизни была воплощена в этих мрачных полотнах, и она говорила, была такой же громогласной, как и сам Ванек. Людвик имел возможность за два года до этого наблюдать, как трудно рождалась его «Баррикада». Это полотно так и осталось незавершенным, борьба не была доведена до конца. Теперь Ванек официальное лицо. Он служит в отделе культуры Центрального Совета профессиональных союзов. Однажды он признался Людвику, что сам не знает, для чего это учреждение существует. Ума не приложит, как ему быть с незаконченным полотном «Баррикады». Людвик должен был бы ему это сейчас напомнить, должен был бы немного поколебать его уверенность. Сейчас он видит нахмуренное лицо Ванека в профиль. Тот идет быстро, Людвик едва поспевает за ним. Вдруг Ванек остановился, повернулся к Людвику и протянул ему свою большую руку.