Богуслав Бржезовский - Железный потолок

Оссендорф! Это имя было известно почти каждому в городе, и не только в этом городе. И у них, в Кржижанове, процесс над Оссендорфом тоже взбудоражил всех. Известный фабрикант, еврей Оссендорф вернулся из концентрационного лагеря. Вещь сама по себе странная. Его жена, однако, погибла там. Сразу же по возвращении в сорок пятом Оссендорф был снова арестован. Оказалось, что все время, пока немцы не отправили его в концлагерь, он доносил. Доносил в каком-то исступлении. На евреев и неевреев — на всех одинаково. Донес на те семьи, с которыми раньше дружил. Донес на своего управляющего Жачека, что он-де поддерживал многие еврейские семьи, вскоре после того как Жачек предложил помощь и ему, старому Оссендорфу. Жачек так и не вернулся, погиб. И не один Жачек. Множество людей было на совести Оссендорфа, и все это обнаружили в заботливо составленных архивах гестапо. Делал он это от страха. От безрассудного страха. Охваченный, как он утверждал, безумием, он пытался таким образом сохранить семью и имущество. Ондржей долго не мог поверить, что речь идет об отце Густава. Но на суде обвиняемый сам рассказал о своих двух сыновьях-партизанах — Густаве и Эрике. Казнили его сразу же после окончания суда. Это было в октябре сорок пятого. Через три недели после этого на бржезинском кладбище хоронили Франтишека Слезака. Привезли его из Раковника, чтобы схоронить в родной деревне. Ондржей тогда написал всем, кто знал Франтишека, чтобы приехали; только Густаву и Эрику он не отважился написать.

Не знал, впрочем, даже где их искать. Да и если бы знал, хватило ли бы у него решимости? Из тех, кого он позвал, не приехал никто. Единственный, кто из товарищей по отряду явился на бржезинское кладбище, был Густав Оссендорф. Стоял в стороне, прислонившись к кладбищенской стене, в черном пальто и черной шляпе, словно он не принадлежал к остальным, словно был отверженным. Он продолжал стоять там и после окончания обряда, когда Ондржей уводил мать Франтишека и Терезку от могилы. В ту минуту глаза их на мгновение встретились. Взгляд Густава был молящий и затравленный: обрати на меня внимание, заговори со мной, я боюсь людей, ради бога, скажи, куда податься! Ондржея этот взгляд испугал. И он поступил как мальчишка, уличенный в проступке. Не вижу, не знаю — у кладбищенской стены стоит незнакомый человек. Стоит там кто-то. Ну и пусть себе стоит! Отвел равнодушно глаза и стал смотреть на мать Франтишека.

Который уже раз память повторяет эту сцену! И всегда, когда он приезжает в этот город, в нем снова оживает чувство жгучего стыда. Он предпочел бы не видеть этого, предпочел бы не вспоминать. Но сегодня словно прорвалась какая-то плотина, и с огромной высоты, вызывая в нем странное наслаждение, на него хлынул поток воспоминаний об этих минутах слабости. Казалось, он хотел сам себе отомстить за то, что упустил случай начать жить без фальши, жить не кривя душой.

Случилось это незадолго до полудня. Ее мозг вдруг словно пронзило иглой. Такой сильной была эта внезапная боль. Мария успела только выключить горелку и уже больше ничего не чувствовала. Очнулась она на жесткой скамье в раздевальне, голова еще кружилась, все вокруг кружилось, с трудом узнала она лицо Голановой, склонившейся над нею.

— Ты что, сдурела, девка? Неужто влипла?

Марии стало смешно. Хотела приподнять голову, но она была такая тяжелая, невыносимо тяжелая, и сразу же мучительно закружилась. Хотелось ее запрокинуть назад. Не могла дышать.

— Куда-нибудь на воздух, — с трудом проговорила она.

На нее надели свитер и пальто, кто-то натянул ей на ноги ботики. Вывели на заводской двор. На холодном морозном воздухе ей стало лучше. Но тупая, мучительная головная боль не проходила.

— Ступай домой, отлежись, — предложила ей Голанова.

Мария кивнула в знак согласия. Не могла даже представить себе, как сейчас вернуться в цех.

— Скажи там им…

— Дойдешь одна?

Она кивнула. Пересекла потихоньку двор, вошла в проходную. Целестин вывел ее на улицу. Марии было холодно. Подняла меховой воротник, а руки засунула поглубже в карманы. «Ходьба согреет меня», — подумала она.

Улицы Кржижанова были пустынны, словно все вымерли, — возможно, так бывает всегда в этот час; на тротуарах — черный, собранный в кучки снег; только из пивной старика Выглидала доносился галдеж подвыпивших извозчиков и даже на улице стоял запах водки.

Свернула к старым городским воротам, вошла в парк. Господи, скорей бы добраться домой, хоть ненадолго прилечь и закрыть глаза. Придется, видно, сменить работу. Говорили ей: испортишь зрение, уйди на некоторое время из цеха. Однажды, перед рождеством, с ней уже такое было. Доктор сказал: мигрень. Ей стало смешно. На мигрень вечно жаловалась Прухова.

«Это у нее от безделья, — говорила мама. — Я не могу разрешить себе мигрень».

В парке она встретила… да, это был он! Она шла, уткнувшись носом в воротник, и заметила сначала металлический наконечник трости и башмаки со старомодными застежками. Остановилась, всмотрелась и, растерявшись, непроизвольно отвела взгляд. Годура! Хотела обойти его, но он встал у снежного сугроба так, что она вынуждена была пройти, почти касаясь его. Он поздоровался, приподняв шляпу, и сказал:

— Барышня Рознерова, я не ошибся?

Мария думала, что пройдет мимо него и даже не взглянет, но его обращение к ней так ее смутило, что она растерялась, взглянула на него удивленно и сделала легкое движение головой, которое могло быть истолковано как ответ на его приветствие. Все это продолжалось не больше секунды. И этот кивок головой, и это смятение, которое она не сумела в себе превозмочь, и осознание того очевидного факта, что Годура снова расхаживает здесь, что он отваживается смотреть ей в лицо и обращаться к ней.

Ее очень взволновала эта неожиданная встреча. Когда она уже лежала в постели, дрожа от озноба, на нее вдруг нахлынули воспоминания. И она не противилась им. Думала об отце.

«Ну, вот, головы-то и поостыли, — посмеялся бы отец. — Что я говорил! Годура снова прогуливается по парку. И если бы он только прогуливался. Завтра его могут вновь вернуть на завод!»

Последнее письмо от отца она получила на прошлой неделе. Как он там живет один, бедняга? Мария ведь знает, что такое Швигов зимой. Если, не дай бог, сляжет, некому будет стакан воды подать. Ему там, наверное, трудно приходится, упрямцу. И она, когда думает о нем, просто холодеет от страха. Лучше не думать. Она видит его совершенно отчетливо: в кепке, в рыжем пальтишке, с маленьким чемоданчиком, перевязанным бечевкой, видит таким же печальным, каким был он на перроне кржижановского вокзала. Чемодан, который ему купила Мария, он взять не захотел. Шел дождь, дул теплый ветер, на косогорах исчезали последние остатки снега. Горизонт был ясный; стена леса, как это бывает в пору таяния, вырисовывалась четкими контурами. Мария так старалась убедить его в последнюю минуту остаться, не уезжать. Расплакалась. Он смущенно и неловко несколько раз погладил ее шершавой ладонью, сморкался, отводил глаза.