Богуслав Бржезовский - Железный потолок

Фишар вдруг показался себе нищим. У него ничего уже не осталось — только тоска и боль. Это ощущение не оставляло его и тогда, когда он позже расположился в просторной квартире Шмидтке.

Он принял ванну, надел домашние туфли, которые ему приготовил Шмидтке, и ждал, сидя у низкого столика, на котором стояла неизбежная бутылка коньяку, пока Шмидтке закончит телефонный разговор. Вслушивался в его английское произношение.

Потом Шмидтке сел напротив него, посмотрел на часы и сказал:

— Должен вас покинуть, доктор. Располагайтесь, как дома. Здесь вы в полной безопасности.

— Успокойте меня, Смит, — попросил Фишар усталым голосом. — Скажите мне, что вы думаете делать со мной дальше…

— Прежде всего весь завтрашний день вы отсюда никуда не будете выходить. Поймите, что ваше положение сейчас ничуть не лучше, чем то, в каком оказался я три года назад, находясь в вашем доме. Я рад, что могу отплатить вам услугой за услугу, — засмеялся он.

— Благодарю. Лучше бы в этом не было необходимости, — ответил с горечью Фишар. — Скажите мне, когда и как я уеду. И что будет с Ольгой? Вы, надеюсь, не собираетесь посадить ее мне на шею?

— О ней я позабочусь сам. Отвезу вас в субботу в Швигов. На дипломатической машине. Поэтому не изображайте героя. Знаю, что у вас к этому есть склонность.

Фишар самоотверженно сносил все его дерзости. Вытерпел бы, вероятно, еще многое и похуже. Впрочем, Шмидтке вел себя относительно прилично. Он уже не делал из всего никаких тайн. Теперь Фишар узнал, что Шмидтке повезет в субботу еще Краммера, Геврле и Годуру.

— Геврле! — удрученно воскликнул Фишар. — Ведь это дурак. А как это вы добрались до Годуры?

— Он протеже Гуммеля, — ответил Шмидтке. — Как бы не забыть, вы взяли деньги?

Фишар утвердительно кивнул и опорожнил свои карманы. Шмидтке отсчитал триста тысяч. Двадцать тысяч оставил Фишару.

— Если вдруг вам на что-нибудь понадобятся, — сказал он. — Что у вас останется — отдадите на границе Гуммелю. Там они для вас уже не представят никакой ценности.

— Как это? Разве вы нас не повезете через границу?

— Только до Швигова, доктор. Там дождетесь Гуммеля. Он доставит вас оттуда в… ну, как оно называется… да, Кашпербауде.

— Кашпарова буда, — оживился Фишар. — Знаю это местечко…

Ездили туда с Мартой из Швигова до войны почти каждое воскресенье обедать. Это неполных четырнадцать километров. Оттуда открывается великолепный вид на Баварскую долину. Марта очень любила это место.

«Пруха должен был бы построить виллу здесь. Тут чувствуешь себя совсем невесомым, тебя словно вздымает на волнах!» — говорила она. В последний раз они были там с нею в сорок седьмом. С тех пор прошел только год… От туристского домика остались лишь обгорелые балки и груда кирпича. Он сказал об этом Шмидтке.

— Вы ведь не собираетесь устраивать там вечеринку. Насколько мне известно, там будет ждать человек Гуммеля, который переправит вас через границу до Китцберга. Это не больше двух с половиной часов пути пешком.

Фишар знал Китцберг. Это маленький захолустный немецкий городишко.

— Сеймур сейчас находится по служебным делам в Мюнхене. Он с машиной будет дожидаться вас в Китцберге.

— А оттуда в Мюнхен?

Шмидтке кивнул и поднялся.

— Я должен идти. Для выяснения подробностей у нас еще достаточно времени.

После ухода Шмидтке Фишар пошел в отведенную ему комнату и прилег. Она была почти без всякой мебели. Стояла лишь тахта и вместо ночного столика обыкновенный стул; стены голые, с потолка свисала лампочка без абажура. Постель не была приготовлена, на тахте лежало только шерстяное одеяло и жесткая подушка. Фишар с досадой подумал, что забыл попросить Шмидтке одолжить ему пижаму. Он выключил свет, разделся и лег. Шерстяное одеяло раздражало невыносимо. Он встал и надел на себя рубашку. Завтра она будет вся измята. Он не выносил мятых рубах. Чистое белье лежало в чемодане у Ольги. Можно было бы завтра купить себе рубашку. «Весь завтрашний день отсюда не выходить», — приказал Шмидтке.

Уличный фонарь озарял комнату тусклым светом, через приоткрытое окно долетало далекое громыхание трамвая. Комната превратилась в мрачную безутешную темницу. Давным-давно, в детстве еще, он читал книжку. Забыл ее название, много раз уже тщетно пытался он вспомнить его. Но одна картинка из этой книги застряла в памяти со всеми подробностями: темница без окон, без дверей. На полу лежит обреченный узник. Это молодой араб; его обнаженное по пояс тело истощено, полный ужаса взгляд прикован к темному потолку. Под картинкой было написано: «Железный потолок медленно и неотвратимо опускался все ниже и ниже…»

Фишар почувствовал, как бешено заколотилось у него сердце. Он весь покрылся потом.

Езда в автомобиле солнечным сверкающим утром доставила ей наслаждение. Ольга испытывала блаженство, но не только от езды: она лишь умножала постоянное ощущение радости, которое в ней поселилось с той минуты, как в ее жизнь вошел Смит. Голубок. Откуда бы он ни взялся, теперь он с нею. К ее счастью, на ее радость; он развеял мрак, который обволакивал ее, разогнал страх и тоску, которые ее терзали. Он постоянно с нею, вечно в ней, даже теперь, когда она одна. Утро ясное, свежее, росистое; у обочин дороги и в садах цветут черешни и яблони, придорожные поля дышат, благоухают жизнью.

Это Ольгина весна. Весна Голубка́. Их весна.

Над нею высится небосвод, бездонное ясное небо, и под ним вдруг оказывается столько места для желаний, мечтаний, которые он исполняет. Он может все. Он смелый, ничего не страшится, крепкий, как скала.

Это так просто, естественно и все же удивительно: временами, когда она лежит рядом с ним и смотрит на его лицо, на седеющие пряди волос на его висках — из-за них она и стала называть его Голубком, — ей казалось непостижимым, как этот человек, вчера еще чужой, стал вдруг ей таким близким, словно он всегда, с незапамятных времен существовал в ее жизни, словно это был тот, кого она ждала и не могла дождаться. Он пришел, взял ее за руку и сказал: «Пойдем, я поведу тебя». Вывел ее из мрачного лабиринта на солнце, и вдруг она увидела, что жизнь не враг, с которым нужно бороться и сражаться, а наслаждение, бесконечное наслаждение; она широкая, как река, которая течет у нее под окнами, и светлая, как это ясное и трепетное утро.

Вдруг дни стали иметь завтра, которое может принести сумасшедшую радость. Вот так и нынешний день имеет свое завтра. Завтра он приедет к ней. Вечером они будут совершенно одни, она возьмет его за руку и поведет его по местам, которые так тесно связаны с ее жизнью, с ее юностью и детством. Ей казалось, что она обязательно должна так сделать. Что только после этого она будет принадлежать ему целиком. Что этим она дарит ему не только свое настоящее, что она вверяет ему не только свое будущее, но что она ему отдает и свое прошлое. Вот я какая, теперь ты знаешь меня, я твоя. И после будет уже только будущее. Его и ее. Бежать из этого мира, в котором все холодно, сурово и чуждо, из этого мира, который ее душит, не дает ей свободно вздохнуть.