Олег Лукьянченко - Провинциздат

Пришёл с перерыва Туляковшин и, увидев на полу обломки телефонного аппарата, молча принялся за ремонт.

Вскоре после него в дверях возникла незнакомая фигура, встреченная радостным чмоканьем Неониллы Александровны:

– Анатолий Васильевич, уже принесли? Какой вы молодчик!

Посетитель напористо прошагал к её столу и стал вынимать из висящей на плече потёртой чёрной торбочки пачки машинописных страниц. Он был невысок и подтянут, одет в отечественные джинсы и светлую футболку – молодёжный ансамбль, хотя лицо указывало на возраст вполне солидный. Весь он был напряжён, как закрученная пружина, что выдавали слегка подрагивающие туго сведённые брови: чувствовалось, что редакционная обстановка стесняет его и он попал сюда ненадолго и лишь по необходимости.

– Вот, Андрей Леонидович, познакомьтесь – это Анатолий Васильевич, наш «машинист». А это наш новый редактор.

Они обменялись рукопожатием, рука «машиниста» была сухой и нервной.

– Анатолий Васильевич – военный журналист, сейчас в отставке, замечательно печатает на машинке…

Судя по всему, церемония представления смущала визитёра, он сослался на неотложные дела и торопливо исчез.

– Какой прекрасный человек, умница, такой вежливый, интеллигентный. Вот бы кому у нас редактором быть, а не таким, как эта, – брезгливо кивнула Трифотина на пустующее место Лошаковой.

«А где она, кстати, – подумал Андрей, – всё ещё у директора заседает?»

Он отправился в приёмную, где никого не оказалось. За дверью слышался плаксивый голос Лошаковой.

Андрей непроизвольно прислушался, но сейчас же одёрнул себя: да, конечно, в сотнях романов герои узнавали нужные им сведения именно таким путём, но он не мог им воспользоваться – какой-то внутренний тормоз не позволял, противно было.

В коридоре на него наскочила чем-то безумно возбуждённая Сырнева.

– Андрей Леонидович, я вас выдала – я сказала Наталье Васильевне, что это вы мне посоветовали написать, то есть я сказала, что я с вами советовалась, а она решила, что это вы меня надоумили, я вас очень подвела, да?

«Этого только не хватало», – досадливо поморщился Андрей, моментально сообразив, что теперь все будут считать его инициатором задуманной Сырневой акции.

Сырнева, в слезах, с отчаянием ждала, что он скажет.

Андрей прикусил губу и постарался скрыть досаду.

– Да ладно, Вероника Сергеевна. Какая теперь разница – пусть думают, что хотят.

Тут из директорского кабинета выкатился Шрайбер и, увидев Андрея, оживился:

– Ага, вы здесь, Андрей Леонидович, значит, так: ваша командировка отменяется – Камила Павловна сама повезёт документы.

Андрей кивнул и устало улыбнулся. Новый поворот сюжета?.. Примем его как должное. А что до командировки – так семь лет мак не родил, и голода не было!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОТ АВТОРА

За грудой дел, суматохой явлений не успел предпослать первой части трафаретное извещение: насчет того, что, дескать, все события и персонажи вымышлены, а совпадения случайны и т. п. – ну, вы знаете.

Теперь на всякий случай исправляюсь и сообщаю – исключительно для тех, кто малость подзабыл школьную программу: солнце всходит на востоке, Волга впадает в Каспийское море, а герои литературного произведения суть фантомы, созданные авторским воображением, и никогда не существовали в действительности.

Ну вот… Как сказал Поэт: «хоть поздно, а вступленье есть».

Глава шестая. 1 августа 1985 года (время личное)

1

Знойной августовской порой в Провинцеград почти ежегодно наведывался друг-критик. И сегодня у Андрея была назначена встреча с ним после окончания рабочего дня.

О! Их соединяла особая дружба!..

Андрей иногда поражался прихотливой избирательности судьбы, которая так неразгадываемо свела на одном курсе захудалого и ничем кроме ранней истории не примечательного Провинцеградского университета славную троицу: друга-критика, друга-поэта и его самого. И год-то поступления какой был – 1966-й! Похоже, что повезло им остаться последними незамерзающими капельками отмирающей оттепели. И, наверно, благословенный филфак – не будем гадать о причинах – каким-то чудом сыграл для них роль рассыпающейся оранжереи, кое-где сохранившей островки микроклимата, позволившего им вызреть, не только не зачахнуть от повеявшей стужи, но и закалиться для будущих вяло-морозных годов…

После с трудом верилось, что все это было!

Собственный машинописный журнал, целых три выпуска! Главный редактор – друг-критик, завотделом поэзии – рифмическая пора! – Андрей; а друг-поэт лишь в роли автора: что-то не потрафило его самолюбию, отказался войти в редколлегию… После второго номера грянул разбор на факультетском партбюро: упоминание в стихах друга-поэта о тридцать седьмом годе – нельзя бередить такие раны, особенно тем, кто живет в самые благополучные времена; у всех прочих какая-то оторванность от жизни, за что и Андрею досталось – так что третий выпуск после этого обсуждения по инерции проскочил, и на том дело кончилось. Слабым утешением осталась факультетская стенгазета, где еще можно было развернуться. Эффектно плучился там Андреев любовный цикл с коллажем, на котором фотография автора, стряхивающего пепел с сигареты, помещена была на фоне снятого из космоса Земного шара… Через день после выхода стенгазету изъяли из употребления – но не из-за этого пижонского материала, а из-за невинных стишат Саши Петрова, где крамолой сочли грусть-печаль лирического героя; примерно такой довод привел декан: в октябре свершилась революция, а петровская «Октябрьская элегия» навязывает читателю не наши упадочные настроения…

Когда заглушили росток несчастного журнала, распущенная его редколлегия распустилась еще пуще и организовала утонченную литературную студию, где продолжалось пиршество вольного разума. Чего только не раскручивалось на этой непредсказуемой литстудии: от годового обзора «Современного мира» (как раз в ту пору его разгоняли) до штудий по серебряному веку; от обсуждения творений пишущих студийцев до просветительских докладов на сомнительные темы (Андреев – об экзистенциализме, с последующим отчетом о нем в стенгазете, озаглавленным «Европа, вынесенная за скобки»)…

Поначалу никто не вмешивался в их веселую и раскованную возню. Собирались в крошечной аудитории под чердаком, потрясали эрудицией восхищенных младшекурсниц, спорили до одури, подогревая себя батареями дешевейшего красного портвейна «Рубин» (0, 97 рубля в крепком варианте, 1,02 – в «сладком»)… Однако вскоре начальство заподозрило что-то неладное и подключило к студии своего человека. Тот, впрочем, оказался малым безобидным и покладистым, ничего им не навязывал, но исподволь старался разбавить достаточно узкий и элитарный круг студийцев «свежими силами». Их мощнейший наплыв случился как раз в день обсуждения Андреевых стихов, когда на филфак вдруг заявилась приглашенная втихаря куратором группа заводского литобъединения из соседнего города. Уровень гостей оказался умопомрачительным. В полнейшем недоумении выслушав Андреево чтение, они выпустили на трибуну какого-то не то слесаря, не то токаря, и тот возмущенно затараторил: да вы что, ребята, да что это за стихи такие, в каком мире живет автор? Где у него славные дела рабочего класса, тружеников наших великих строек?.. Да надо дать такому поэту лопату в руки – пусть поработает, узнает жизнь, а потом уже пишет… (Из таких рабочих поэтов, кстати, и вырос костяк Провинцеградской писательской организации.)