Ахмед Рушди - Кишот [litres]

– Это не ее дом. Она не живет здесь. Вы ошиблись адресом.

– Но почему тогда…

– Мы все сегодня госпожа К. Мы все – ее семья. Если вы только недавно приехали из дома, из страны, то точно понимаете. Но это не ваше место. И это не ваша кровь.

– Как вас зовут?

– Зачем вам мое имя?

– Вы же знаете мое.

– А как вы меня до этого называли?

– Прекрасной из города Прекрасного.

– Значит, так меня и зовут.

– Мне пора идти, – говорит Санчо. – Я должен сопровождать отца в его последнем путешествии. Но когда я закончу с этим…

– Я вас не знаю, – говорит девушка, – а будущее? Никто не знает будущего. Уходите.

Дверь закрывается.

Санчо уходит, убитый горем и при этом окрыленный, он чувствует обновление – внезапно охватившая его решимость, конечно, не то же самое, что столь необходимая ему любовь, но это, по крайней мере, что-то, что он может унести отсюда с собой.

Кишот дожидался его в машине и выглядел недовольным.

– Ты упрямый ребенок! – начал он. – Я же ясно объяснил, это глупая затея и бестактный поступок. Я привез тебя сюда только потому, что ты угрожал мне, что уйдешь, но я произвел тебя на этот свет не для того, чтобы тут же потерять. То, что ты совершил, – не просто бестактность. Это не имеет отношения к великим делам, которыми мы заняты, великому начинанию, что мы реализуем. Это просто незначительный поворот, тупик, это вообще не наше дело.

Санчо на пассажирском сиденье заливался слезами – первыми в своей короткой жизни.

– Теперь ты знаешь, что такое несчастье, – недобро заметил Кишот, – ты уверен, что пришел в этот мир, чтобы узнать именно это. Что ж, учись. Человеческая жизнь – по большей части несчастье. Лекарство от человеческих страданий – любовь; именно любви мы должны сейчас посвятить себя без остатка. Вперед.

– Я хочу, чтобы ты научил меня своему языку, – попросил Санчо, – языку, на котором ты говорил там. Я хочу, чтобы мы разговаривали между собой на этом языке, в особенности на людях, чтобы сразу видеть ублюдков, которые ненавидят нас просто за то, что у нас другой язык. Я хочу, чтобы ты начал учить меня прямо сейчас.

Кишот неожиданно понял, что растроган.

– Хорошо, – заявил он, – я научу тебя, сын мой. Твоему родному языку, мой рожденный без матери ребенок! О красоте этого языка известно всем. Еще я научу тебя бамбайя, его локальной вариации, на которой говорили на бомбейских улицах моего детства, – бамбайя не так красив, но ты все равно должен знать его, потому что только если ты говоришь на нем, сможешь стать жителем города, которого никогда не видел.

– Когда я закончу учиться, – сообщил Санчо, – я вернусь сюда и постучу в эту дверь снова. Я скажу ей, нам не нужно больше бояться.

Лишь знание нашей цели, только Возлюбленная сможет спасти нас. Когда Кишот сказал это, Санчо подумал, что это доказывает лишь, что он начисто утратил связь с реальной жизнью. Теперь же осознал, что понимает старика. Теперь, когда у него тоже есть возлюбленная.

– Когда она сказала мне: “Уходите!”, – рассказывал он Кишоту, – я точно понял, что она хотела сказать: “Возвращайтесь!”

“Прекрасная из Прекрасного” звучало как “Хубсурат се хубсурат”, что одновременно переводилось и как “самая прекрасная”, тоже отличный вариант. Так было в нормативном языке, в бамбайя же таких девушек называли “раеас”, “фантастическая”, и “рапчик”, “горячая”. Эти же слова вполне могли сгодиться для описания красот Америки, однако и других слов, способных воспеть ее красоту, хватало. Река Миссисипи в Сент-Луисе была “бап, что буквально значит “отец”, но с бамбайя переводится как “великий”, “лучше всех” или как-то вроде некрутого уже “ништяк”, только это слово намного круче. “Что за Упрека. «Река-отец»”. Город Чикаго, как и великое озеро, на котором он стоит, оба были “мазбут, в дословном переводе “сильные”, что означает скорее “удивительные”, “величественные” или “пугающие”. “Чикаго! Полностью мазбут, город, яр !” И озеро Мичиган говорилось – “ Билкуль мазбут пани !” (Совершенно потрясная водичка!)

Сексуальную девушку называли “маль”, в дословном переводе “товар”. Девушку, у которой есть бойфренд, – “фанти. Молодую, горячую, но, к несчастью, замужнюю женщину – “чикен тикка. Когда они сделали небольшую остановку в Анн-Арбор, чтобы осмотреть университетский кампус, Санчо заметил, как много моль разгуливает вокруг.

– А я-то думал, ты нашел себе фанти, и она ждет тебя в Бью-тифуле, – мрачно поддел его Кишот. – К тому же у девушки, на которую ты смотришь, кольцо на безымянном пальце. Вынужден сообщить тебе, она определенно чикен тикка.

Санчо схватывал все на лету.

– А вон та, – указал он, – полностью карром-борд. Плоскогрудая.

Бамбайя – вовсе не высокое наречие. Он впитал в себя суровую жизнь городских улиц. Человека, который тебе не нравится, можно назвать “чхимат, стремным, или “кхаджуа, мудозвоном.

Америка стала для Санчо учебником языка. Когда по телевизору показывали перестрелки, он узнал, что пушка будет “гхора”, что значит “лошадь”, а патроны называют по-английски “таблетками”, реже “капсулами”. Так что, при всех мутациях, английскому также нашлось место в бамбайя.

Они оба были счастливы. Учитель-Кишот от того, что далекие слова пробудили в нем старые воспоминания и вернули его в молодость. Благодаря урокам они с Санчо становились ближе, и их скучная дорога перемежалась долгими приступами смеха. За окнами автомобиля проносилась страна, реки и мельницы, лесистые холмы и городские предместья, скоростные трассы и платные дороги, со всеми своими природными красотами и промышленными достижениями, и это было настоящей комедией. Однажды, где-то между Толедо (население 278508 чел.) и Кливлендом (население 385809 чел.), Кишот свернул не туда и закричал:

– Ват лаг гаи!

– Что ты сказал? – спросил Санчо.

– Я сказал, – ответил Кишот уже в своей обычной исполненной достоинства манере, – что мы с тобою в полной заднице.

Заново описать страну на своем приватном языке значило сделать ее по-настоящему своей.

– Я теперь понял, почему расисты хотят, чтобы все говорили на английском, – признался Санчо Кишоту. – Не хотят, чтобы чужие слова имели право на их землю.

Это заставило Кишота вернуться к метафоре “индейско-индийской страны”.

– У этой земли уже были слова, которые имели на нее право, – пояснил он, – слова других индийцев – индейцев. Они и сегодня звучат, но значение свое утратили. К примеру, Шенандоа, индейское слово неизвестного происхождения. В некоторых случаях значение слов сохранилось, но его никто не знает, что лишает слово власти. Тикондерога — место слияния двух рек. Никто не знает этого. Чикаго — луковое поле. Кто в курсе? Панксатони – город мошек или, может, комаров. Сейчас никто этого не помнит, даже на Дне сурка. Миссисипи — “великая река”. Об этом кто-то может догадаться. Вот они – слова, утратившие власть. На их место пришли новые слова и забрали их магию. На Западном побережье это чтимые имена испанских святых – Франческо, Диего, Бернардино, Хосе и Санта-Мария-де-лос-Анхелес. На Восточном прошлое скрыли привезенные из Англии могильные плиты Хэмпшир, Эксетер, Саутгемптон, Манчестер, Уорик, Вустер, Тонтон, Питерборо, Нортхэмптон, Честерфилд, Патни, Довер, Ланкастер, Бангор, Бостон. И конечно, Нью-Йорк.