Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

— Нельзя же всю жизнь быть мудаком, Фарон! — стал отчитывать его кюре.

Исполин с сальными волосами, пытаясь уйти от разговора, стал шарить по шкафам и набил рот печеньем Толстяка.

— Ты чего добиваешься, Фарон? Чтобы все тебя возненавидели?

— Меня и так все терпеть не могут.

— Потому что заслужил!

Фарон медленно прожевал печенье и печально ответил:

— Ты и правда так думаешь?

— Нет… Вернее, даже не знаю! Когда я слышу, как ты с людьми разговариваешь…

— Черт, я же шутил, это юмор! Надо чуть расслабиться, мы же затем тут и сидим. Скоро обратно во Францию, не забывай.

— Надо быть хорошим человеком, Фарон, вот что не надо забывать…

Они долго, очень долго молчали. Лицо у Фарона сделалось суровым, серьезным.

— Не знаю, Клод, — голос у него дрогнул. — Мы солдаты, а у солдат нет будущего…

— Мы бойцы. Бойцов заботит будущее других людей.

Гнев в глазах Клода потух. Они сели за кухонный стол, и кюре закрыл дверь.

— Что мне делать? — спросил Фарон.

Он смотрел Клоду прямо в глаза, прямо в душу. Однажды он ему покажет, он им всем покажет: он вовсе не таков, как они думают, он не подонок. И Клод понял, что великан просит отпустить ему грехи.

— Иди делать добро. Будь человеком.

Фарон кивнул. Клод пошарил в кармане и вытащил крестик.

— Ты мне уже дал свои четки в Бьюли…

— Возьми и его тоже. Носи на шее, у сердца. Только вправду носи, четок твоих я что-то не вижу.

Фарон взял распятие, и когда Клод отвернулся, благоговейно поцеловал его.

Через несколько дней служба безопасности УСО санкционировала отъезд Толстяка во Францию, он получил приказ. Расстроенный, что покидает своих, он складывал чемодан, но свою любимую французскую рубашку оставил, жалел, что не съездил к Мелинде. Распрощавшись со всеми, он двинулся из Лондона в транзитный дом. В машине, по дороге к Темпсфорду, он понуро думал, что если попадется немцам, то назовется племянником генерала Де Голля, чтобы его уж точно казнили. Зачем жить, если никто тебя не любит?

Остальные тоже один за другим получали приказ об отбытии. Расставались без лишних церемоний, как будто уезжали ненадолго. “До скорого”, — говорили они друг другу, бросая вызов судьбе. Вслед за Толстяком Лондон покинули все: Клод, Эме, Кей, Пэл, Лора, Фарон — именно в этом порядке. В начале марта главное командование поставило цели и задачи на текущий, 1943 год, и все исчезли во чреве бомбардировщиков “Уитли”.

Эме оставил ключи от своей мансарды в Мейфере Станисласу.

Толстяк, Клод, Кей и Пэл оставили ключ от квартиры в Блумсбери под ковриком. Они так или иначе не могли взять его с собой: ключ был английский и мог их выдать. Агентам нельзя было брать с собой никаких вещей английского производства — ни одежды, ни безделушек, ни аксессуаров. Поэтому ключ, спрятанный под железной рамкой коврика, будет лежать и ждать возвращения кого-то из жильцов. А плата за жилье в их отсутствие станет поступать арендодателю напрямую из банка.

Пэл уехал сразу вслед за Кеем. Последнюю лондонскую ночь он провел в объятиях Лоры. Оба не спали. Она плакала.

— Не волнуйся, — шепнул он ей в утешение. — Скоро мы встретимся здесь снова. Очень скоро.

— Я люблю тебя, Пэл.

— Я тоже тебя люблю.

— Обещай, что будешь любить меня всегда.

— Обещаю.

— Лучше обещай! Сильнее! Обещай от всей души!

— Я буду любить тебя. Каждый день. Каждую ночь. Утром и вечером, на заре и в вечерних сумерках. Я буду любить тебя. Всю жизнь. Всегда. В дни войны и в дни мира. Я буду любить тебя.

Она покрывала его поцелуями, а он молил судьбу сберечь любимую. Проклятая война, проклятые люди; пусть судьба выпьет всю его кровь до последней капли, лишь бы пощадила ее. Он отдавал себя судьбе за Лору, как отдавал себя Господу за Толстяка. Через несколько дней бомбардировщик сбросил его с парашютом над Францией.

Несколько недель спустя, в конце марта, канадец Дени, пропавший без вести, вернулся в Лондон целый и невредимый.

Шли месяцы. Наступила весна, потом лето. Станислас, изнывая от бремени тяжкого одиночества, часто бродил по лондонским паркам, теперь укутанным зеленью; компанию ему составляли сиреневые цветы на центральных аллеях. В своем кабинете на Портман-сквер он отслеживал перемещения товарищей, накалывал на карту Франции разноцветные кнопки, обозначая их местоположение. И каждый день молился.

Лето стояло прекрасное. Август. Жара. Залитые солнцем парижские улицы манили веселых, легко одетых прохожих. Благоухали горячие листья деревьев на бульварах. Прекрасное лето.

Кунцер застыл у окна в своем тесном кабинете в “Лютеции”. Он злился. На себя. На своих сверстников, своих братьев. “Братья-немцы, что с вами?”, — думал он. В руке у него была служебная записка из Берлина, полученная сегодня утром: положение ухудшается с каждым днем. УСО стало страшным противником. Как так могло получиться? В конце прошлого года он не сомневался, что рейх победит в войне. Не прошло и нескольких месяцев, как положение в корне изменилось: в начале февраля случился Сталинград, потом союзники вторглись на Сицилию. Наверно, эти победы придали новые силы проклятым английским агентам. Ибо теперь немецким солдатам во Франции было страшно: убийства офицеров, нападения на конвои, регулярные диверсии на железной дороге. Недооценили они английские спецслужбы и силы Сопротивления. Надо было усилить меры безопасности для офицеров и охранять даже самые мелкие конвои. Почему британские агенты так легко попадают во Францию? Абверу, несмотря на своих агентов в Англии, так и не удалось выяснить, откуда члены УСО отбывают во Францию; стоит раскрыть эту тайну, и они наверняка выиграют всю партию! Это понимали все. Теперь вопросом озаботились в высших военных сферах — ответ хотел получить сам Гитлер. Но абвер ему точно ответа не даст: ему уже не по силам, он в упадке, подорван соперничеством с гестапо.

Кунцер налил себе чашку кофе, но пить не стал. Гестапо. Он ненавидел гестапо. Будь прокляты нацисты. Будь прокляты Гитлер, Гиммлер и его тайная полиция: они помешаны на своих чертовых этнических чистках и из-за этого проиграют войну. Иногда, сталкиваясь с офицерами гестапо, он обзывал их “грязными бошами” — по-французски, скороговоркой, чтобы никто не понял. Маленький реванш. Но он знал: скоро гестапо вытеснит абвер. Гиммлер ненавидит Канариса, шефа абвера, все время настраивает фюрера против него. Если падет Канарис, падет и абвер. Нет, он не любил гестапо, не любил их методы, не любил их офицеров, по большей части невежд. Он не любил невежд. Его долг — уничтожить британцев, подавить вооруженное сопротивление солдатам вермахта. Но на тех, кто воюет с гестапо, ему глубоко плевать. Впрочем, на гестапо нападали редко. Вот на солдат — да, на храбрых солдат, по большей части совсем мальчиков. Им было уготовано будущее, а они отказались от своей мечты, чтобы защищать родину. Гордые патриоты. Лучшие из лучших. И он не потерпит, чтобы кто-то нападал на сынов Германии, на детей, ничем не заслуживших такой судьбы.