Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

— Что надо? — спросила она.

— Французская полиция, — ответил Кунцер.

Какой он дурак, зачем уточнять “французская”. Французские полицейские так не говорят, ему же не поверят. Ему не хотелось представляться официально, французская полиция всегда вела себя добродушнее. Но женщина придираться не стала; говорил он без малейшего акцента, а с полицией она, видно, дела не имела.

— Вы за мной наблюдали? — спросил он.

— Нет.

— Что ж вы тогда делали?

— Я слежу, кто заходит в дом. Из-за мародеров. Но я сразу поняла, что вы не из таких.

— Естественно.

Он решил расспросить консьержку о мужчине , раз выпал такой случай.

— Вы его знаете? — он назвал того по имени.

— Само собой. Он сколько уж тут живет. Лет двадцать, если не больше.

— Что вы можете о нем сказать?

— У него неприятности?

— Здесь я задаю вопросы.

Консьержка вздохнула и пожала плечами:

— Славный малый, ничего интересного. Но что от него понадобилось полиции?

— Не ваше дело, — раздраженно ответил Кунцер. — Он живет один?

— Один.

— Родных нет?

— Жена умерла…

Консьержка говорила со скоростью телеграфа. Кунцер разозлился еще больше. Мямля, цедит по слову в час, а у него каждая минута на счету.

— Что еще? — отчеканил он.

Она вздохнула:

— Сын у него есть. Но не здесь.

— Что значит “не здесь”? Он где?

Она снова пожала плечами: ее это не касается.

— Уехал.

Это было уже чересчур; Кунцер схватил ее за рубаху и встряхнул. До чего грязная, прикоснуться противно.

— На неприятности напрашиваетесь?

— Нет, нет, — заныла толстая уродина, защищая руками лицо; она не привыкла к такой грубости. — Сын у него уехал в Женеву.

— В Женеву? — он отпустил ее. — Как давно?

— Примерно два года как.

— Что он там делает?

— В банке он, в банке. В Швейцарии все только по банкам и сидят, а то сами не знаете.

— Его имя?

— Поль-Эмиль.

Кунцер расслабился. Вот это полезная информация. Надо было потрясти эту толстую консьержку еще две недели назад.

— Что еще?

— Отец получал открытки из Женевы. Штуки четыре или пять, по крайней мере. Он их мне читал. Сын пишет, что все хорошо.

— И какой он, этот сын?

— Хороший мальчик. Вежливый, воспитанный. Нормальный, в общем.

Кунцер презрительно взглянул на женщину: больше из нее ничего не вытянешь. И, чтобы показать свое отвращение, вытер руки об ее платье.

— Мы с вами не разговаривали. Вы меня никогда не видели. Иначе вас расстреляют.

— Какое право вы имеете так себя вести, вы? Что за свинство! Вы не лучше немцев.

— Мы хуже, — улыбнулся Кунцер. — Так что ни слова!

Женщина, повесив голову, кивнула, опозоренная, униженная. И скрылась в своей каморке.

Кунцер, взбодрившись от новых сведений, незаметно поднялся к двери квартиры на втором этаже. Позвонил — никакого ответа. Так он и думал, просто мера предосторожности. Он колебался — то ли взломать дверь, то ли сходить к консьержке за ключами; он знал, что она его не выдаст, тряпка. Лучше взять ключи — мужчина не должен заметить, что кто-то к нему заходил. Прежде чем спуститься, Кунцер, сам не зная зачем, нажал на ручку двери — просто так. К его великому удивлению, она оказалась не заперта.

Он осмотрел квартиру, держа кисть на рукояти люгера, безопасности ради. Пусто. Почему дверь открыта, если дома никого нет? Он стал методично обшаривать комнаты в поисках хоть сколько-нибудь вразумительного знака; времени у него сколько угодно, чиновник вернется только под вечер.

Квартира заросла пылью, в ней царила невероятная печаль. В гостиной стоял детский электрический поезд. Кунцер тщательно изучил каждый уголок: открывал книги, заглянул в сливной бачок, за мебель. Ничего. Его снова охватило отчаяние, все это дело — сплошная бессмыслица. Что делать? Снова избить девицу? Отправить ее в Шерш-Миди напротив “Лютеции” — там знают толк в пытках? Сдать ее на улицу де Соссе, пусть размозжат ее милое личико в допросных на шестом этаже? Его затошнило.

Он проверил, не оставил ли после себя следов, а потом, уже уходя, увидел в маленькой гостиной на камине золоченую рамку. Как он раньше ее не заметил? Фотография юноши. Наверняка сын. Он подошел, рассмотрел фото, взял его в руки, потом приподнял книгу, на которой оно стояло. Открыл. Из нее выпало девять открыток с видами Женевы. Вот они, те самые пресловутые открытки. Он несколько раз перечитал их — совершенно безликий текст. Код? Слова часто повторялись: если и код, то вряд ли что-то важное. Кунцер отметил, что ни марки, ни адреса нет. Как эти открытки сюда попали? Неужто это те самые письма, какие доставила девушка? Ездила сюда при оружии ради этих жалких клочков бумаги? Как это связано с английскими агентами?

Он положил первую попавшуюся открытку в карман. Они не датированы, никакой хронологии не выстроишь. Он вышел, на лестничной площадке с удовольствием закурил. И подумал, что надо бы, наверно, заняться не отцом, а сыном.

Здание Лоры на Севере было почти выполнено; теперь она ждала из Лондона приказа о возвращении. Она так спешила домой. Думала только об одном — снова увидеть Пэла. Работа одинокой пианистки вымотала ее, одиночество измучило сильнее, чем страх гестапо и абверовских локационных станций. Она хотела вернуться в Лондон, хотела Пэла — прижать его к себе, слышать его голос. Она так устала от войны, с нее было довольно. Да, ей хотелось уехать с Пэлом далеко-далеко, выйти замуж, создать семью. Они обещали друг другу уехать в Америку, если война не кончится, а война, похоже, и не думает кончаться. Америка! Она думала о ней постоянно.

Когда до возвращения оставались считанные дни, с Бейкер-стрит пришло сообщение для Эрве — агента УСО, ответственного за задание. Расшифровав его, она невольно расплакалась. Она не едет домой, ей надо в Париж, кому-то из агентов нужна радистка.

— Что случилось? — спросил Эрве, стороживший у окна.

Он опустил штору и подошел к ее столу. Она выключила передатчик, провела рукой по щекам, стирая слезы.

Эрве прочел записанное ею сообщение.

— Мне очень жаль, — произнес он. — Знаю, как тебе не терпелось обратно.

— Мы все в равных условиях, — всхлипнула она сквозь невольные слезы. — Прости, пожалуйста.

— За что?

— За то, что реву.

Он отеческим жестом погладил ее по голове.

— Тебе впору выть, Лора.

— Я так устала.

— Знаю.

Эрве не так легко было смутить, но тут он почувствовал, как кольнуло сердце. Ему было больно за эту красавицу-блондинку. Сколько же ей лет? От силы двадцать пять. Всегда старательная, приятная в общении. У него самого дочь примерно ее ровесница; они с женой и сыном-подростком жили неподалеку от Кембриджа. Он бы никогда не допустил, чтобы его дочь отправилась на войну, на эту мучительную для всех войну. Еще совсем недавно он радовался известию, что миссия Лоры завершена: вернется живая и здоровая. А теперь что с ней будет? Прогуляется в Париж с передатчиком величиной с чемодан? Обычный досмотр где-нибудь на вокзале, и ее раскроют.