Йожеф Дарваш - Город на трясине

Сын некоторое время испуганно смотрел вслед отцу, а затем, будто оправдываясь, проговорил:

— Что я ему сказал? Только то, что Мучи не имеет права требовать большего… Но если отец уж так хочет, я могу, конечно, заплатить по-старому…

Однако отец уже не слушал его. Он шел не останавливаясь.

— Зачем ты с ним спорил? — плачущим голосом сказала мать. — Почему ты не хочешь сделать так, как он говорит? Он сейчас так расстроен.

— А разве я сказал ему что-нибудь плохое? Черт бы побрал этого старика Мучи вместе с его кукурузой! Из-за него и расстраиваться-то не стоит!..

Немного постояв в растерянности, Хорват-младший попрощался, сказав, что ему пора ехать.

— Остался бы пообедать, — предложила мать.

— Ждут меня там, мама. В селе много дел.

Сын вышел во двор и, пока работник готовил лошадей, огляделся по сторонам, чтобы попрощаться с отцом. Однако того нигде не было видно. Вот уж и повозка была готова, а Хорват-младший все стоял на месте, не зная, что же ему делать. Горло сжимали спазмы, которых раньше у него никогда не было. Хотелось громко позвать отца, как он звал его в детстве по вечерам, когда ему вдруг становилось страшно, однако его нигде не было видно.

Правда, чувствительность лишь на миг взяла над ним верх. Он быстро овладел собой и, сев в повозку, ударил по лошадям.

Когда старушка приготовила обед, она выглянула во двор и громко позвала:

— Отец, обед готов! Иди есть!

Она накрыла на стол, а муж все не шел и не шел. Сердясь и охая, она вышла во двор, чтобы позвать мужа еще раз, но того не было и во дворе.

— И куда только он мог запропаститься? — пробормотала себе под нос старушка, а затем снова громко прокричала своим дрожащим голосом: — Отец! Ты что, не слышишь, что ли?! Обед простынет!

Она немного подождала, но ей никто не ответил. Тогда она засеменила на верхний этаж: вдруг он прилег отдохнуть? Однако мужа и там не было.

— Отец! Отец! — звала она.

Старушка обежала весь дом, осмотрела двор и заглянула даже в хлев. Там наконец она и нашла мужа.

Он сидел на низкой скамеечке, обхватив голову руками.

— Ты что, оглох, что ли? Кричу, кричу, а ему хоть бы что! — проговорила она с легким упреком.

— Я ничего не слышал, — печально ответил он, поднимая на нее глаза.

— И как только можно доводить себя из-за какого-то пустяка? — продолжала она упрекать его. — Кем тебе приходится этот Мучи? Да никем. Хорошо еще, что ты из-за него в колодец не бросился!

— Чего ты городишь?!

— Я тебе, по-моему, побольше служу, чем этот мужик, но что-то я не замечала, чтобы ты из-за меня так расстраивался, а?

— Оставь меня в покое со своим Мучи!

— Тогда не сиди здесь с такой печальной физиономией!

— Как же мне не расстраиваться, если родной сын уже не хочет меня слушать? Смотрит на меня как на старого, ни на что не пригодного пса, который уже и слеп, и глух, и ничего не смыслит. Тебя это, может, и не волнует…

— Брось, отец! У сына столько забот и неприятностей, что нет ничего удивительного, если он порой и нервничает.

— Неприятностей, говоришь? Уж не я ли навязал их ему на шею?

— Я этого не говорю…

— Не говоришь?.. Он небось не очень бы опечалился, если б я подох. Да лучше ноги протянуть, чем такое видеть…

— Оставь, отец… — начала было старушка, но тут же замолчала, стоя возле мужа с опущенными руками.

Корова в стойле вопросительно поглядывала на них своими печальными глазами, будто молча сочувствовала.

Когда Иштван вошел в кухню, он сразу же понял, что родители говорили о нем. Едва он ступил на порог, как они моментально замолчали. Отец сидел в углу и, по обыкновению, плел корзину. Без этого, казалось, он не мыслил своей жизни. Весной, когда кончались ивовые прутья, он с нетерпением ждал наступления лета, чтобы плести что-нибудь из соломы. Когда же поспевала кукуруза, он мастерил из нее, и так весь год без остановки…

Антал сидел, прислонившись спиной к холодной печке, и скручивал цигарку. Мать, стоя за дверью, позевывала. Картина на первый взгляд была настолько обычной, что Иштван, как всегда, спросил:

— Вы что тут сидите, а не идете в комнату? — И, не дожидаясь, когда мать скажет обычное: «Не хватает еще сорить в комнате», он, обращаясь к брату, продолжал: — Ко мне утром заходил старый Сабо. С его слов я понял, что он намерен заключить с тобой сделку.

— Да, мы с ним, собственно, договорились, но я хочу, если можно…

— Я так и понял. Только советую тебе пока обождать. Положение таково, что я не намерен их упрашивать.

— А чего там упрашивать? В долг ведь берем или под проценты… — упрямо не сдавался Антал.

— Я и так не хочу.

— Тогда опять упустим эту возможность, как раньше…

— А разве нельзя обождать месячишко-другой? Вот сыграем свадьбу, — может, полегче будет? — вмешалась в разговор мать. Первый ее вопрос относился к Анталу, а второй — к Иштвану.

Антал с любопытством взглянул на брата. Иштван недовольно нахмурил лоб, но ничего не ответил матери.

Старушка от этого еще больше смутилась и опять начала зевать, слегка прикрывая рот правой рукой, которую она вытащила из-под передника. Однако старушка отнюдь не отказалась от своих нравоучений и, немного подождав, продолжала:

— Перед свадьбой такого делать не следует. Право же, не следует! Сейчас и других забот хватает… Перед свадьбой-то… — И, подойдя к Иштвану, она вдруг тихо спросила его: — Или, может, никакой свадьбы и не будет вовсе?..

Сын испуганно взглянул на мать, которая задала этот вопрос тихо, почти с подобострастием, однако в ее голосе ему почудилась и какая-то доля уверенности.

— Это почему же ей не быть? — проговорил он наконец.

Старушка на какое-то мгновение испугалась — то ли голоса сына, то ли собственной смелости. Она втянула в плечи маленькую, как у птички, голову и, покачав ею, замолчала. А потом улыбнулась, вновь становясь слабой, безвольной и подобострастной старушкой, какой она была не один год.

— Почему бы ей не быть? — еще раз спросил Иштван.

В кухне воцарилось напряженное молчание. Мать теребила руками край передника. Антал достал жестянку, в которой хранил табак, и сосредоточенно начал сворачивать цигарку, а отец, сидевший в углу, вдруг начал вслух пересчитывать количество сплетенных рядов.

— Люди такое болтают… — скорее не сказала, а простонала мать. — Вот и Анти слышал… Чего только не говорят…

— Много чего говорят. Болтают, да и только. Я просто так сказал маме…

— Ну так расскажи все снова.

— Ерунду всякую говорят. Я и сам-то из десятых уст слышал…

— Почему вы прямо мне не говорите?! — возмутился Иштван. — Что случилось? Болтаете за моей спиной, а когда я спрашиваю, лепечете бог знает что! Зачем это? Ну скажи, Анти, зачем это, а?

— Я ничего не болтаю! Только с тобой по-человечески и посоветоваться-то нельзя. — И он взглянул прямо в лицо Иштвану.