Йожеф Дарваш - Город на трясине

Старый Берец сосредоточенно курил свою трубку и сидел с таким безучастным видом, будто сын обращался вовсе не к нему, а к кому-то другому.

— В этом году, пожалуй, надо сделать прививки свиньям немного раньше, чем в прошлом. — Заметив равнодушие старика, сын счел за лучшее переменить тему.

— Делай или не делай, — сердито отрезал старик, — не моя забота — твоя!

— Я понимаю… Я хотел только узнать, что вы, батюшка, скажете на это.

— Что скажу? А ничего.

— У вас болит что-нибудь?

— У меня? Ничего.

— Тогда почему вы сердитесь?

— Я? Сержусь? Нисколько. Только ты перестань каждый раз мне докладывать: это, мол, так, а то этак… Делай как знаешь. Что бы я ни сказал, все равно по-своему сделаешь… Старым дураком меня считаешь: выжил, дескать, из ума!

— За что вы так? За то, что я хотел посоветоваться с вами?

— Посмеяться надо мной ты хочешь, а не посоветоваться. Именно посмеяться. Вместе с твоей барышней Эвой. Так-то…

Старик все больше распалялся и дважды потянул из трубки, что было у него признаком крайнего волнения. Сын, видя такой поворот дела, встал со стула и начал громко смеяться, желая обратить все в шутку. Однако смех прозвучал неестественно.

— Вот видите, я и вправду смеюсь…

— Смейся над другими, а я тебе не шут гороховый… Вот, значит, чего я заслужил на старости лет! Хорошо же ты меня уважил, сынок! Был умен да хорош, пока имения на тебя не записал. До той поры твоя дражайшая половина, да и барышня тоже пылинки с меня сдували, такие танцы вокруг меня вытанцовывали — думал, ноги отвалятся… А теперь я для них просто старый дуралей!.. Вот как!..

Жена старого Хорвата давно уже ерзала в кресле, как потревоженная наседка в своем гнезде.

— Отец, успокойся… Что ты, батюшка! — пробовала она урезонить разошедшегося старика, но того уже невозможно было остановить. Он не кричал, не размахивал руками, а выдавливал из себя слова, шипя, как разъяренная кобра, и это таило в себе такую скрытую угрозу, от которой, казалось, волосы поднимались дыбом.

— По крайней мере, не разбредайтесь врозь, покуда я жив. Я не хочу видеть, как все идет прахом! Все, за что я драл с себя шкуру, убивался всю жизнь!

— О чем вы, отец? Что идет прахом? Говорите же, во имя господа бога! Скажите, в чем наша вина?

— Этот дом, где я родился, им уже не хорош. Деду и отцу был хорош, а им, видите ли, не подходит. Им нужен дворец. Взять деньги и заложить землю, которая их вскормила! Вот что им нужно! Почему же ты не просил моего совета, когда шел в банк? Что скажешь? И я должен узнавать об этом от других? Позор! А почему? Потому что я старый дурак. Со мной можно советоваться только о том, когда прививать свиней! Или не так?

Сын стоял перед отцом бледный, низко опустив голову. По тому, как у него дрожали губы, было видно, что ему стоит немалых усилий владеть собой.

— Времена меняются, а вы, отец, упорно не хотите этого замечать.

— Меняются, говоришь? Верно, меняются. Мы в наше время прививки свиньям не делали, с нас довольно было лечебной травки да целебных корешков. А если меняются, зачем же ты спрашиваешь про эти прививки такого старомодного, выжившего из ума дуралея, как я? Что?

Берец-младший с досадой махнул рукой и направился было к выходу, но слова отца, как спущенные с цепи злые собаки, догнали его и впились в спину, не давая уйти.

— Ты присоединил к моему полю хоть одну борозду с тех пор, как получил свое? Нет. А вот залоговую квитанцию приобрел, это верно. Разве я не говорил, не долбил тебе каждый день: смотри, сын мой, земля — это такая скотина, которая сама себя съест, если ее постоянно не наращивать?.. Кто будет расплачиваться с банком? Может быть, господин пастор? Он гол как сокол. Вам его самого придется кормить… Но им, видите ли, в зятья нужен пастор! Чтобы не сапоги, а ботинки носил. Барышня-дочь, да еще господин-зять! Хотя какой, к черту, он господин? Нищий босяк, хотя и священник, прости меня, господи, за такие слова!

— Зачем вы, отец, опять вытаскиваете это дело? Мы уже решили.

— Они решили! А вот я — нет!

— Об этом не будем больше спорить. Хочу лишь сказать, что те, кто настраивает вас против пастора, сами были бы очень рады выдать за него собственную внучку! В нашем селе каждый был бы рад породниться с таким человеком.

— Значит, все сошли с ума! Почему, спрашивается, каждый не рубит дерево по себе? Почему не ищет пары в своем кругу? Нет, это добром не кончится. Это я тебе говорю! А если разобраться — кто он такой, этот ваш пастор? Никто. Его отец служил батраком у графа.

— Старая это песенка, отец. Теперь она вышла из моды. Важно не то, кем был у человека отец, а что из него самого вышло, кем он стал сам…

— Ну и кем же он стал? Деревенским попом? Впрочем, я не верю, чтобы и здесь все было чисто. Эту должность он наверняка получил не просто так. Дай срок, увидишь, выплывет наружу какое-нибудь мошенничество. Поверь моему слову! Хотя вы и считаете меня старым дураком, я еще кое-что соображаю. Вот уже семьдесят лет я смотрю на людей вокруг себя и не раз наблюдал, как все вокруг словно сходили с ума. Но это никогда не кончалось добром. Не кончится и на этот раз! Помянешь тогда мое слово.

В голосе старика уже не чувствовалось гнева, а, скорее, таился какой-то безотчетный древний страх земледельца перед новым железным веком, страх крестьянина, который только что освободился от крепостного ярма, но, почуяв ветер свободы, боится, как бы этот ветер не сдул и его с лица земли, а потому цепляется за нее, кормилицу, зубами и ногтями. В слепом ужасе перед будущим он хватается за себе подобных, за своих родных и близких, лишь бы удержаться на поверхности, лежит ничком на земле и не желает поднять глаза, не хочет принять другой уклад жизни, чем тот, которого он достиг ценой вековой борьбы и лишений, пройдя сквозь тысячи обманов и разочарований. Не хочет, ибо боится: стоит ему разжать руки и оторвать взгляд от земли, как он рухнет куда-то в бездонную пропасть или превратится в окаменевшую статую, подобно жене библейского Лота… Он видит тайную опасность и подозревает капканы и волчьи ямы для себя во всем, что непривычно, не укоренилось в подсознательных глубинах его натуры…

Сын стоял, беспомощно опустив руки, посреди этого потока страстей. Иногда он невольно раскрывал рот, пытаясь возразить, но тут же отказывался от этого намерения, понимая, что здесь бесполезны любые слова. Наконец сын повернулся и вышел из комнаты. Уже на пороге его догнали обрывки фраз:

— Растратили все… Нищими станете… Благородными побирушками… Проклятье ляжет на наш дом…

На дворе накрапывал дождь, а на душе у Береца-сына скребли кошки. В тоске он вытянул ладонь и растер пальцами холодные капли.

— Экая чушь! — пробормотал он про себя.