Йожеф Дарваш - Город на трясине

Заветной мечтой Балинта Тежлы было стать депутатом сельской управы, но этому так и не суждено было осуществиться. Однако он продолжал постоянно хлопотать по каким-нибудь общественным делам, — например, собирал подписи под петицией с требованием, чтобы и в Сапожной слободке сделали кирпичные тротуары или установили там десяток керосиновых уличных фонарей. Он положительно не мог обходиться без политики, без общественной деятельности, не важно, во имя чего. О том, чтобы получить работу, он и не помышлял, и его семья жила в нужде и бедности. Когда-то, правда, у него имелось несколько хольдов земли, но и они исчезли в результате бесплодного политиканства. Ходил он чуть ли не в лохмотьях. Сквозь дырявые штаны сзади просвечивали подштанники, однако карманы были всегда набиты газетами; и если ему удавалось заполучить кого-нибудь на пару слов, то он тотчас же доставал газету и начинал с пеной у рта что-то доказывать…

Теперь, после ареста Ситаша, у него нашлось много слушателей. Правда, все они останавливались, выслушивали его версии, а потом шли своей дорогой. Однако выслушивали до конца.

Прибегали и к другой уловке: ради забавы они сталкивали Тежлу и Берту, и тогда, ко всеобщему удовольствию, разгорался великий спор. Тежла излагал политические доводы и прогнозы, а Берта призывал следовать библейским заветам, щедро уснащая их своими проектами. Теперь, однако, над ними никто не смеялся…

Тем более что всем не давали покоя более насущные проблемы. Из отрывков разговоров, сплетен и слухов стало известно, что вокруг ожидавшейся женитьбы пастора на дочери Береца-сына назревает некий конфликт. И все упорнее господствовало мнение, будто уже не только старый Хорват, но вся семья решительно возражает против этого брака.

Вскоре грянул гром и над женой Ситаша, вокруг которой давно собирались грозовые тучи общественного осуждения. Молодая Ситашне, наперекор слухам об ужасном ее избиении, уже через неделю встала с постели и, не снимая с головы повязки, начала сновать по двору и селу, как ни в чем не бывало. И опять поползли разговоры и пересуды о том, будто парень, из-за которого Ситаш проломил жене голову, по-прежнему посещает ее по ночам. Главным источником этих слухов была Дьерене, соседка Ситашей справа. Военные действия между обеими женщинами начались, собственно, еще несколько лет назад. Виновницей этого стала какая-то обнаглевшая курица, забравшаяся в чужой огород, и с того злополучного дня обе соседки вредили друг другу как только могли независимо от того, была на то причина или нет. Жена Ситаша после ареста мужа всем говорила, что именно Дьерене донесла на него в жандармский участок. Правда это или ложь — установить не было возможности. Дьерене, конечно, яростно протестовала против такого обвинения и, в свою очередь, утверждала, будто Ситашне сама рассказала жандармам о ночных похождениях мужа, чтобы его подольше подержали в тюрьме, так как боялась, что, выйдя на свободу, муж убьет ее теперь уже по-настоящему.

Дьерене рассказывала об этом каждому встречному-поперечному, и вскоре многие женщины, а также кое-кто из мужчин уверовали в ее клятвенные заверения и затаили против соломенной вдовушки недобрые чувства. Благодаря этому сам Ситаш в их глазах вскоре превратился в великомученика и до некоторой степени стал олицетворять их собственную горькую нищету и приниженность. Начали вспоминать, какой он был добрый и порядочный человек. Поговаривали даже о том, что вся эта история с воровством — выдумка, а если это и правда, то красть его заставляла стерва жена, а потом сама же выдала жандармам. Переспала, мол, и с ними, лишь бы избавиться от своего кроткого добряка мужа…

Однажды поздно вечером, когда Бакоши уже улеглись спать, их разбудил стук в дверь. На пороге стояла запыхавшаяся, взволнованная Дьерене.

— У Ситашне ночует любовник, — сообщила она, заикаясь от возбуждения. — Выследила я их, голубчиков. Пробрался, как вор, через огород — и шасть в дверь…

Стоя на пороге в рваном ночном капоте, растрепанная и всклокоченная, со сбившимся набок платком на голове, Дьерене при тусклом свете мерцающей коптилки напоминала фурию, жаждущую мести.

— Сколько можно терпеть этот позор? — шипела она. — Надо проучить этих бесстыдников, научить их уважать людскую мораль!

Юлиш тотчас была готова дать урок нарушителям морали. Выпрыгнув из постели, она начала одеваться, но Шандор грубо прикрикнул:

— Никуда ты не пойдешь!

— Почему это не пойду?

— Не твое это дело — вмешиваться во всякие глупости. Пусть занимается этим тот, кому это хлеб насущный…

Дьерене восприняла его слова как личное оскорбление и не осталась в долгу. Прищурившись, она ехидно заметила:

— Для мужчин это всегда глупости. А почему? Потому что они и сами не прочь принять в них участие… Уж я-то знаю…

— Знаете — и знайте на здоровье! Только моя жена не жандарм, чтобы за всеми присматривать! — Шандор повернулся к Юлиш и с еще большей злостью гаркнул на нее: — Ложись сейчас же! Ложись, пока миром прошу!..

Однако намек Дьерене подействовал на Юлиш, как на лошадь, которой сунули в ухо горящий фитиль.

— Мало, что живешь как нищая! Надо еще терпеть, когда у тебя под самым носом занимаются развратом! За волосы эту стерву — да протащить по всему селу!

— Ты у меня протащишь! И думать не смей! Смотри на себя, как живешь, а в чужие окна не заглядывай!

— Что, защищаешь свою ненаглядную? Тоже небось не прочь к ней под одеяло залезть?

— Чертова кукла! Если ты сейчас не закроешь рот…

— И не закрою! Работаю, тяну лямку, как последняя кляча, и что же? Против такой твари даже слова сказать не могу? Кто она тебе, эта стерва, что ты ее защищаешь? Вот я пойду и…

— Иди! Только тогда убирайся совсем! Ноги твоей больше не будет в доме. Это я тебе говорю!

Разбуженная скандалом, старая Бакошне уселась в постели и попыталась урезонить ссорящихся:

— У вас что, других забот нет? Ссоритесь из-за такой ерунды! — Старушка сердито кашлянула.

— Чтобы меня позорила собственная жена? Не допущу!

Дьерене злым взглядом окинула всю эту сцену, затем с оскорбленным видом повернулась к выходу, однако успела переглянуться с Юлиш. Та сидела на кровати с распущенной косой, опустив плечи, в одной ночной рубашке, из-под которой сильно выпирали острые ключицы. Старшие дети, спавшие на соломенном тюфяке, тоже проснулись. Розика широко открытыми глазами следила за этой необычной ссорой, тайный смысл которой ей был непонятен. Шади тоже начал хныкать:

— Мама… мамочка…

Юлиш встала. Ей казалось, что, уйди она сейчас с Дьерене, она рассчитается сполна со многими несправедливостями, с приниженностью в своей жизни, но у нее не хватило смелости.