Алексей Иванов - Пермские этюды

Летом 1919-го красные вышибали из Перми белых. Отступая, белые взорвали камский мост. Ажурные пролеты рухнули в камские волны.

А мост был нужен позарез. Нужен не только красным — нужен России, а она никогда не исчерпывается флагом, который над ней водружен. Мосты были нужны необъятным российским просторам, как реи — парусам.

И вот через Каму двинулись паромы — обычные баржи с рельсами на палубе, которые швартовались к эстакадам на берегу. Тоненькой струйкой Россия начала просачиваться в бескрайнее море Сибири.

Но кончилось лето, прошла осень. Лед перекрыл Каму. Тогда, конечно, еще не было КамГЭС, которая может регулировать спуск воды из водохранилища, менять уровень реки и в одночасье ломать ледяные поля. Вмороженные в лед, застыли баржи-паромы. Ледяная трещина вновь отколола Сибирь, как во времена Ермака.

И тогда пермские речники начали строить мост изо льда. Такого еще мир не знал. На потрескивающую реку выволокли насосы, пешнями пробили проруби. И вскоре сверкающий вал протянулся от берега до берега. Поверху проложили рельсы, и первый паровоз, дрожа от ужаса, пополз над пропастью. А за ним уже потянулись изнуренные ожиданием эшелоны. Все было против человека. Река легла преградой у его ног, и мороз не давал штурмовать эту преграду. Но человек вцепился в свою злорадствующую судьбу и поставил ее вверх ногами. «Делайте добро из зла, потому что больше его делать не из чего».

И рядом же кипело строительство железного моста. В полыньях плескалась черная вода, на снежных застругах крутилась поземка, сосновые бора Закамска трещали от стужи, а люди обмороженными руками укладывали кирпич в разрушенные быки, поднимали разорванные стальные фермы. Мост, как животное со сломанным позвоночником, вопреки всем законам природы, выпрямлял свой хребет. Ленин лично благодарил строителей камского моста.

Много раз я проносился сквозь его грохот и мелькание. Под колесами пружинили рельсы, вокруг до неба синела Кама, в тамбуре электрички молча курили люди. Мне всегда хочется верить, что они стоят там и курят не потому, что им нужно курить, а потому, что они стесняются сидеть, когда мимо окон гудят пролеты камского моста.

Далеко-далеко от Перми есть станция с необычайно сердечным названием — Теплая Гора. Пересечешь чересполосицу железнодорожных путей, спустишься со склона по извивающимся улочкам поселка к реке Койве, пройдешь по мосту над мелким быстротоком — и выйдешь на дорогу, ведущую в Промысла.

Как-то все получалось, что я ходил туда только осенью, поэтому Промысла для меня — осенняя деревня. Сухие и звонкие, прощальные краски октября — желто-рыжая пестрота, блекло-зеленый подклад травы и глухо, но чисто и мощно голубеющая тайга, уже слегка в тумане, под пустым, голым, холодным и ясным небом… Великое спокойствие этой осенней грунтовой дороги с остекленевшими колеями и синими лужами, неспешно чередующиеся ели на обочине словно обволакивают меня какой-то святостью — такое ощущение я испытывал лишь в заповедных соловецких лесах.

У дороги, на угоре, стоит памятник — облупленный, но старательно подкрашенный серебряной краской красноармеец в буденновке, долгополой шинели и с винтовкой за спиной. Памятник обнесен низенькой, словно на могиле, оградкой. Когда я был здесь последний раз, я увидел, что он повален. Красноармеец, негнущийся, как бревно, лежал ногами на постаменте, а острие его буденновки глубоко врылось в дерн. Как-то неловко мне было смотреть на затылок, серебряные лопатки и гипсовый хлястик шинели. Я попытался поднять его — словно раненого дотащить до медсанбата, но даже пошевелить не смог: слишком тяжел. Как же его ухитрились уронить? Видно, кто-то тросом зацепил, а потом дернул машиной. И ведь не лень же людям было стараться… А зачем? Этот красноармеец был не командарму какому-нибудь поставлен, и не легендарному комбригу, и не пламенному революционеру-большевику, которых лично можно было ненавидеть. Он был поставлен войне. Он не целился ни в кого, ни к чему не призывал, и даже не на главной площади стоял, чтобы действовать на нервы, а на обочине пустынной дороги, где ездят лишь лесовозы и мотоциклы. Люди не памятник повалили, а память. Памятники ставятся не только событиям, но одновременно и самим тем, кто их ставит. От того толчка, что свалил красноармейца, какой, однако, ком грязи из-под колес нам в лицо вылетел!

От моста до Промыслов дорога медленно поднимается в гору. В тишине под ботинками хрустит подмерзший гравий. На брошенной покрышке в кювете налипли ржавые листья. Утреннее солнце над дорогой не горит, а беззвучно лучится, утратив свое нагревательное значение и сохранив лишь осветительное. Зубчатая голубая тень елок лежит посреди дорожного полотна. Жухлый бурьян, телеграфные столбы, уходящие вдаль просеки, жерди, ограждающие пустые выпасы, и журавлиные треножники на полянах — там, где когда-то громоздились стога. И какая-то пичужка пинькает в еловых лапах, будто капают льдинки.

Промысла — старинная деревня. Возникла она еще в начале XIX века при руднике, принадлежавшем Бисерскому заводу. Называлась она тогда Крестовоздвиженской. Здесь побывали и Василий Никитич Татищев, и Александр фон Гумбольдт, и Родерик Импи Мурчисон.

Гумбольдт приезжал сюда смотреть на добычу золота в 1829 году. Сопровождал его сам хозяин Бисерского завода граф Пелье. Гумбольдт походил по земляным отвалам, посмотрел пробы грунта, потряс сито, в котором отмывали золото, и сказал, что Крестовоздвиженские россыпи напоминают ему одно место в Бразилии, где были найдены алмазы. В России алмазов до того не находили. Гумбольдт пообещал еще в Санкт-Петербурге императору, что не покинет российскую землю, пока и на ней не обнаружат алмазы. Глазомер у Гумбольдта оказался точен, а слово верно.

Недалеко от Промыслов в деревне Медведка на Койве в том же 1829 году четырнадцатилетний Павлик Попов нашел алмаз — первый в России. А через два дня другой мальчишка — Ваня Соколов — на соседнем прииске нашел второй алмаз. Потом нашли третий, четвертый, пятый… Граф Пелье щедро даровал Павлику Попову вольную, а второй и третий алмазы с письмом отправил в Санкт-Петербург Гумбольдту. Куда же подевался первый алмаз — известно разве что самому графу Пелье. А Николай I осыпал Гумбольдта почестями и благодарностями и наградил роскошнейшей шубой и огромаднейшей вазой, которая была выше самого Гумбольдта.

Деревня Промысла, в общем-то, большая. Широкие улицы на холмах, добротные домики, заборы, деревянные тротуары. Кое-где — и новые кирпичные здания. Все здесь просторно, основательно, неторопливо. В шести километрах от деревни — гора Колпаки, чьи зубцы видны над лесом с окраины. А в двух километрах за Колпаками кончается Европа и начинается Азия. Границу здесь провел Татищев. Он первым предложил считать границей гребень Уральского хребта.