Филип Хеншер - Дружелюбные

Садию и Мафуза они последний раз видели на похоронах матери в восемьдесят втором году. Они пытались взять организацию в свои руки и даже озаботились поиском жениха для Долли. (И ей, и Бине Шариф с Назией позвонили тотчас же, как посмотрели сюжет; детям покажут позже.) Приехали – и улизнули прочь; больше их никто не видел. Каждый жил своей жизнью, но Шариф не мог раз и навсегда выбросить из головы женщину, которая родилась его сестрой; да и Назия частенько вспоминала Садию и размышляла, где они и что сталось с их детьми. Теперь, кажется, на эти вопросы появился ответ.

Фрагмент фильма оказался коротким. Камеры располагались у жилого дома в пригороде (как сообщил закадровый голос, пригороде Ноттингема). Чисто, аккуратно; палисадник давным-давно забетонирован, а шторы плотно задернуты. В этом доме живет одна семья, пояснил закадровый голос. Из этой семьи сбежали воевать двое сыновей: старшему из которых двадцать, младшему – всего шестнадцать. «В последний раз их видели в Турции вместе с дядей, убежденным джихадистом, – сообщил репортер. – Поначалу были подозрения, что они отправились в Сирию воевать на стороне так называемого исламского государства. Теперь же выяснилось, что они среди прочих выехали в Дагестан, где разворачивается фронт борьбы с мировым терроризмом. Вот что говорят их родственники».

Парадная дверь отворилась, и из дома вышел человек средних лет. За его спиной маячили две женщины, закутанные с головы до пят. Обе подались было вперед, но по слову мужчины резко развернулись и ушли в дом. Когда человек сделал шаг на камеру, сомнений не осталось: это Мафуз.

– Хоть бы ни одна из этих женщин не была моей сестрой! – взмолился Шариф. – Неужели она теперь носит джильбаб на все лицо?

У двери стояли несколько журналистов: они наперебой загалдели.

– Где мальчики?! – прокричал один. – Как вы относитесь к тому, что они вступили в террористическую организацию?

Мафуз заговорил:

– Мои сын и племянник уехали за границу…

– Какой племянник? – не удержалась Назия и на этот раз: во время часовых новостей она тоже не вытерпела.

Ни Бина, ни Долли не смогли удовлетворить ее любопытство: они тоже не знали, привез ли кто-то из братьев Мафуза сыновей: иного объяснения не было. Но ведь эти сыновья много старше! Выходит, в девяностых Садия родила еще одного ребенка. Но как такое возможно? Если этому ребенку двадцать, она родила в пятьдесят? А если шестнадцать, что же – в пятьдесят четыре? Или же Мафуз либо кто-то из его братьев взял вторую жену? Иного объяснения быть не могло.

– Тише, Назия! – сказал Шариф.

– Мои сын и племянник, – продолжал Мафуз, – работают на мусульманскую благотворительную организацию, беженцам помогают. Ничего плохого они не делают. Старший оставил с нами жену и маленьких детей: чтобы мы о них заботились, пока он занят важным делом.

В часовых новостях он заявил: просто СМИ, а особенно Би-би-си вечно выступают против ислама, вот и надумали; но в шестичасовых новостях эту часть его интервью вырезали. Сюжет закончился, начался следующий. Умер комик Ронни Корбетт.

– Куда-куда они уехали?

– Дагестан. Искать пришлось. Рядом с Азербайджаном. Россия. Юг.

– Так кто они?

– Не знаю. Когда мы видели их в последний раз, детей было двое. И это явно не те самые дети. Скорее уж, это у них родились сыновья.

– Нет, сказано же: сын Мафуза. В этом они были точны.

– Надо завтра предупредить Долли и Саму и Бину с Тинку, что на юбилее Хилари лучше об этом не заговаривать. И Рекху с Фанни тоже. После обсудим.

– Но как Садия умудрилась родить в таком возрасте? Не понимаю.

– Они плодятся как кролики.

– Шариф, прошу тебя, – сказала Назия. – Не говори о них так. Даже теперь.

– Это внуки отца, – не унимался он. – Все они. Что мы сделали не так, что наши дети никак не остепенятся?

– Они давно остепенились, – возразила Назия. – У них самая лучшая жизнь, какую можно представить. Все у них есть. И больше им ничего не нужно. Они не стремятся воевать за веру в Сирии или где там. Не закрывают лицо и от бедных жен своих не требуют подобной чуши.

– Но дети Мафуза – они женятся и обзаводятся собственными детьми еще до того, как им исполнится двадцать один, – вздохнул Шариф. – Это-то они понимают: здесь и во всем остальном мире.

– Мы не сделали никакой ошибки. Просто с нашими этого не случилось. К тому же они есть друг у друга. Не надо жалеть наших детей. Да и зачем?

– Просто…

В комнате надолго воцарилось молчание. Снаружи занимался вечерний свет и пел дрозд. В саду Хилари поблескивал на солнце шатер: симпатичный белый шелк с нарядными, хоть и глуповатыми, розовыми гирляндами; Раджа измерил все предельно точно, и шатер заполнил сад. Внутри располагались один-единственный стол и сорок стульев золотистого цвета – вдвое меньше, чем тех, кто собирался на праздник. Снаружи, на оставшемся незанятым участке газона, рабочие, перекликаясь, устанавливали деревянный каркас. В финале застолья Хилари и гостей ожидает сюрприз: будет скатана передняя стенка шатра, во внутреннем дворике заиграет ансамбль и устроят настоящий незабываемый салют. Таял последний день накануне праздника, небо цвета индиго обещало сказочной красоты вечер, а где-то в пустыне дрожал от холода в палатке человек, который родился племянником Шарифа и Назии, строя планы убийства неверных и установления повсюду мирового халифата с показательными казнями на ступеньках городской ратуши, пока великодушная, но убийственная сила правит Лондоном, Шеффилдом, Манчестером и Эдинбургом, Кембриджем и Оксфордом, куда, как однажды сказали Шарифу, лет триста принимают студентов, изучающих Коран. Но что он узнал! До чего докатились дети и внуки его отца…

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – нарушила молчание Назия. – Ты прикидываешь, что бы сейчас делал Рафик.

И после пятидесяти лет брака жена все еще могла удивить его. Она настолько понимала ход его мысли, что им удавалось не больше чем минут за семь заново вспомнить старый спор от начала до конца.

– Да, – сказал он. – Я как раз про него вспомнил. Но вряд ли мы узнаем, что с ним сталось; не говоря уже о том, что бы он теперь делал, останься в живых.

– Уже забываю, как он выглядел. Как и все остальное. Когда я думаю о нем, я вспоминаю ту фотографию, а не его самого. Я начала забывать, как выглядел папин дом. Да и тот, думаю, давно изменился.

– Интересно, что тому виной – расстояние или время?

– Что ты имеешь в виду?

– Мы стали другими. Но оттого ли, что прошло пятьдесят лет, или оттого, что мы теперь в другой части света? Может, мы изменились потому, что уехали в семьдесят шестом? Вот Хилари не изменился, да и Рафик тоже. А они никуда не уезжали.