Филип Хеншер - Дружелюбные

– Зовите меня Мадж, – коротко сказала она, глядя искоса – Алекс Димитриу потом признался, что этот взгляд сводил его с ума. И, пару недель спустя, Альберту, которого тогда еще звали Дэвид: – По мне, никакой ты не Дэвид. Дэвиды так не выглядят: у них нет идеальных скул и кожи, как у доярки. Нет. Не Дэвид.

В то лето 1979 года считалось ужасным, если твою мать звали Маргарет. Много лет спустя Хью подумал: а что, если Мадж по прибытии в Шеффилд тоже звали Маргарет? Вполне вероятно, так и было.

– Так как бы ты меня назвала? – спросил Альберт-тогда-еще-Дэвид. Они сидели в читальном зале школьной библиотеки, где за много лет так никто никого и не приучил к «тишине».

– Думаю, ты скорее… похож на Альберта, – ответила Мадж. С тех пор так и повелось: она – Мадж, он – Альберт. – Очень будоражит воображение.

– А я? – спросил Алекс Димитриу, устремив на нее взгляд темных тоскующих глаз: рука его, перемазанная чернилами, лежала на раскрытом учебнике истории. Они «освежали в памяти» «Фабричные законы» – как грустно заметила Мадж, в ее случае даже несвежих не завалялось.

– А ты – тот, кто ты есть, – ответила она. – Бывает и такое. Не могу же я переименовать всех. Ты Алекс. Все знают тебя как Алекса. Кем еще ты можешь быть?

А однажды летом она вдруг предложила стать крутыми, как Дебби Килтон, и устроить безумную оргию. Блестящая идея. Они все пришли к ней домой – в симпатичный квадратный особняк с безумной собачкой Жозефиной, при первых же трелях звонка бросавшейся ко входной двери с лаем. Мадж натащила кучу шмоток из мешка для распродажи старья, кое-что позаимствовала у родителей – Маргарет и Роналда – и бабушки.

Она заявила:

– Переодеваться – вот что по-настоящему сексуально.

И исчезла, велев Алексу Димитриу изображать женщину: у нее сегодня лесбийское настроение, и она хотела бы выйти в свет с девушкой в платье и с пробивающимися усиками.

Хью никогда не забудет Мадж в странном цветастом плаще-дождевике и оранжевых трико, с шарфом на голове, с «мушкой», нарисованной тушью для ресниц над верхней губой, позирующую на камнях из вышедшей на поверхность горной породы, вопя:

– Трахни меня, Розалинда!

(Розалиндой позволил звать себя Алекс, как только надел серовато-зеленое бальное платье бабушки Мадж, с вырезом, отделанным белым кружевом.) В какой-нибудь коробке из-под обуви до сих пор хранятся замечательные фотографии.

Значит, в том же году, только позже: лето уже закончилось, и они вернулись в школу; начался шестой класс – и они решили разыграть представление. (Это теперь, много лет спустя, Хью выражался именно так – тогда они на полном серьезе называли это «поставить пьесу».) Придумала все, конечно, Мадж, но сама идея точно вытекла из долгих сказочных вечеров по средам, когда они, по идее, должны были заниматься физкультурой. Радостно добежав до поворота, они, непринужденно болтая, дошли до дома Мадж, где весь день пили чай.

– Мы должны поставить «Макбета», – заявила она, – а не просто читать по ролям на уроке.

– А пойдемте в следующем месяце смотреть его в болтонский «Восьмиугольник»! – сказал Алекс Димитриу.

– В одном из лучших провинциальных театров! – подхватила Мадж.

– Ну, так себе идея, – засомневался Хью.

Но она все не отпускала их, и вскоре они каждую среду говорили об этом, и разговоры становились все более и более конкретными. Что же с ним творилось? Он не мог понять, хочет участвовать или нет. Какая-то часть его страстно желала этого: в то же время он понимал, что у него нет данных для сцены. Куда ему, при его-то метре с кепкой? Засмеют ведь. Но наотрез отказываться не спешил: шли недели, всплывали все новые пьесы, но ни одна не подходила. Так они ничего и не поставят.

Но однажды, в особенно дождливую среду, когда они сдались и доехали до Мадж на автобусе, она придумала блестящий выход.

– И как я раньше не догадалась!

Все это время она читала взятые в городской библиотеке пьесы Жене, сперва остановилась на «Служанках», потом хотела взять «Ставни» – и тут ее осенило.

– О чем мы раньше думали, ума не приложу! – приговаривала Мадж, выходя из автобуса: она все больше и больше распалялась от восторга; безупречная физкультурная форма, заботливо укрытая зонтом, была абсолютно сухой. – Как насчет «За закрытыми дверями»? Алекс в женском платье, играет лесбиянку. И переодеваться почти не придется. Из тебя получится симпатичная лесби. Ну же! Вы все знаете. Трое чуваков умерли и попадают в ад. Коридорный приводит их одного за другим к комнате за дверью и потом ее закрывает. Они ждут пыток, котлов и адского пламени, но их не оказывается. Потом они начинают говорить. И уже через час ненавидят друг друга так, что готовы поубивать – но не могут, не могут, ведь они уже мертвы, они в аду. Божественно . Простите за выражение. Идеально! L’enfer, c’est les autres [39] Ад – это другие ( фр .). .

У нее дома был текст, и они читали его весь день. Альберт – за Коридорного, сама Мадж изображала утонченную женщину, убившую своего ребенка, Алекс – лесбиянку, а он, Хью, – бразильского пацифиста, жестокого изменщика, с грудью, простреленной в двенадцати местах. Они читали, внезапно прерываясь и разыгрывая пьесу в лицах, уморительно жестикулируя, особенно в сценах, где кто-нибудь на кого-нибудь набрасывается. Обсуждали: что могла означать внезапно открывшаяся дверь; было ли в силах про́клятых отнестись друг к другу теплее. Кроме собаки и благодарного Альберта, чье участие ограничивалось первыми сценами, зрителей у них не было. Это заняло весь день; они сидели за кухонным столом, заставленным чашками с остывшим чаем. После пяти вернулась мать Мадж – она вошла в комнату ровно в тот момент, когда ее дочь пронзила сердце падающего без чувств Алекса воображаемым ножом для разрезания бумаги.

– Ну, занимайтесь, – сказала мать Мадж и ушла, забрав собаку.

Надо было идти домой. Бредя в тренировочном костюме, который сегодня так и не понадобился, Хью осознал, что стоит перед ужасным выбором. Он в полной мере ощутил, как хочет – и страшится – этого; один раз он даже выскочил из-за стола, чувствуя, как натягивается кожа на лице от того, как он пытается здесь, на кухне дома в провинции, воплотиться в другого. И в лицах остальных он увидел то же самое; да, они смеялись, шутили и притворялись актерами в той же степени, в какой занимались всем прочим, однако потом на короткий миг Хью почудилось нечто иное: словно на той кухне очутился кто-то еще. Сартр ошибался: ад – это не когда ты навсегда заперт в комнате с этими тремя. Это-то как раз сродни Раю. Ад для Хью – вынести это на люди, играть, демонстрируя всему миру свой страх и стеснительность, запнуться на третьем предложении своей роли, чтобы кто-нибудь закричал: «А ты-то! С чего ты взял, что умеешь играть? Да посмотри на себя!» Кто же он? Тот, кто иногда целыми днями не выходит из дома, мямлит в классе и нормально разговаривает только с сестрой Лавинией? Или тот, кто может, широко улыбаясь, подойти к краю сцены в розоватом свете рампы, расправить плечи и уверенно отыграть реплики, на пару часов превращаясь в соблазнителя, грабителя, спортсмена-спринтера или волшебника? В голове роились здравые советы родителей, крестных отца и матери и всяких там ведущих колонки «житейской мудрости» по поводу желания стать актером; вдобавок ко всему у него самого имелись соображения на этот счет. Вернее, соображение. Состоявшее из одного-единственного слова. «Коротышка».