Филип Хеншер - Дружелюбные

– Как ты умудряешься есть всю эту сладкую дрянь?!

Отец посмотрел на него – они были в кабинете. Ваза для фруктов ломилась от конфет: с колой, «драгоценных камешков», «кокосового льда», лакричных колесиков. Хилари отвел взгляд. – Это меня успокаивает, – ответил он наконец.

Со своими детьми Хилари не заговаривал, зная, что разговор примет нежелательный оборот. Зато Джош и Треско вдруг с удивлением обнаружили, что против своей воли сделались слушателями дедушкиных монологов. Раньше такого не бывало – единственное внимание, которое им уделялось, состояло из объятий и «Ну иди, иди». Теперь же, когда в сборе оказались не все внуки, эти двое стали единственными доступными слушателями для рассказов Хилари о себе. Собственно, объедаться и безудержно разглагольствовать о себе с таким видом, точно рассказывает что-то невероятно интересное или смешное, он начал одновременно.

– Папа всегда был душой общества, – отмахнулась Блоссом, когда Треско решил, что пора пожаловаться. – Просто не обращай внимания.

Но если бы дело было только в этом. Дом стал иначе звучать – зычным голосом, доносящимся парой комнат дальше, и шуршанием фантиков от конфет под что-то вроде:

– Помню, во времена моей мамы, твоей прабабушки…

Вроде как благодушным тоном.

Интересно, что будет, когда доедут Лавиния и Хью? Может, Лавиния и присоединится к поеданию вредных конфет – все помнили, как она любила такие штуки: может, это и передалось ей по наследству, словно пороки старших, которые не успели нагрешить вволю.

– Отлично, отлично… – Хилари вышел из машины. За рулем была Блоссом, Лео сидел на заднем сиденье. Хью и Лавиния вышли из дома поздороваться с отцом. – Ну, ну… – Он обнял дочь и для порядка легонько потряс Хью за плечи. – Я теперь не сажусь за руль. Как и ты, Лавиния, – вечный пассажир. За рулем у нас теперь Блоссом. Как только она приехала, я и не сажусь. Она и слышать об этом не хочет. Знаете… – Они уже стояли в дверях, Хью и Лавиния шли за отцом, ожидая, когда им можно будет вставить слово. – …Я ведь научился водить сорок пять лет назад. Так-то пускать меня за руль было незаконно, но я так настаивал, что ваш дедушка уступил. Я тогда ездил на велосипеде – представьте, я был без ума от этого дела. В последний раз мы с другом, Бернардом Гринингом, неделю колесили по юго-западным графствам. До Бристоля доехали на поезде, а там уже покатили на запад. Последнее лето перед войной. Позже стало совсем не так. Ночевали на фермах за несколько шиллингов, еще и рады были… еще и чаем с топлеными сливками поили – вы такого в жизни не попробуете после всякой там пастеризации и дурацких евростандартов, а на завтрак – бекон и домашняя колбаса. Потом мы и не ездили никуда – началась война. Бернарда, бедолагу, в Сицилии убили, а я пошел учиться на врача. Правда, здорово?

(Позднее, отправившись с Лавинией в супермаркет, Блоссом спросила сестру, о чем ей рассказывал Хилари.

– Просто ни с того ни с сего заговорил, что и как было до войны, – ответила та.

– Ну да, он это любит, – подтвердила Блоссом. – К огромному своему удовольствию. Даже маме рассказывает, как чудесно ему жилось до войны. Я велю ему замолчать, но потом мы жутко ссоримся.

– А мама что?

– Мама закрывает глаза и расслабляется. Думаю, это отличается от того, что он говорит ей обычно. И вообще на него это больше похоже – он скорее станет надоедать гостю на вечеринке, чем разговаривать с собственными родными.

– Или отличается от того, что он мог бы ей сказать, – вставила Лавиния. – Он же до сих пор ничего не сообщил маме, так?

– По крайней мере, нам об этом неизвестно, – ответила Блоссом. – Слушай, у нас с Лео был жутко неприятный разговор по поводу Джоша. Я все еще не уверена, что правильно поступаю…

– Как хорошо, что больше не надо садиться за руль, – произнес Хилари, подбираясь к Треско.

Внук лежал ничком, опираясь на локти, в густой траве под вязами в саду. И целился из рогатки в дрозда. Шагов деда он не услышал: в наушниках у него играл Бетховен, лучшая музыка в мире. В Шеффилде можно было бы найти и дичь, и оружие получше: он смог провезти рогатку, но ружье бы ему нипочем не позволили. А тут и дедушка пришел и давай болтать с ним, точно ему нечего делать.

– Ты вроде бы скоро будешь учиться водить, – сказал он. Треско не без сожаления убавил громкость своего плеера и возразил, что до этого еще года три, но дед и слушать не хотел. – Кажется, в тридцать пятом я и научился водить. Правда, на права я не сдавал – это было бы незаконно. Странно, почему твой отец не берет тебя куда-нибудь в тихое место и не учит. Мой отец, твой дед, сказал: «Лучше бы тебе научиться до следующей войны, иначе кто тогда станет тебя учить – да и с бензином наверняка будут перебои». Ну и мы с ним поехали на тихую проселочную дорогу – туда, где теперь Лоджмур и больница, – и потихоньку начали заниматься. Ну, то есть где сейчас инфекционная больница… или ее уже нет? Теперь-то в ней почти нет нужды, но в тридцатые она была очень важна. В общем, твой дед привез меня туда и сказал: «Первые пару раз я посижу с тобой, а потом сам-сам». Дед – а, нет, для тебя он прадед – водил «остин»-седан. Знаешь, первые автомобили в провинции стали появляться у врачей, таких, как он. Он сказал: «Не бойся мотора и скоро поймешь, что он нестрашный». Хороший совет.

– Как скажешь, дед, – миролюбиво, чтобы потешить старика, сказал Треско. Он слышал, как мать и дядья говорили то же самое.

– Десятки лет я ездил за рулем каждый день, – продолжил Хилари. – Должно быть, я один из самых опытных водителей в этих местах. А твоя мама сказала, что будет возить меня в больницу и твоего дядю Лео в придачу. Вчера это было. Твоя тетка Лавиния так и не научилась водить, ты это знал? А я умел задолго до того, как познакомился с твоей бабушкой.

(Спустя пару часов после того, как Треско опустил рогатку и улегся, скрестив руки, готовясь расслабленно слушать дедову болтовню, к нему подошел дядя Хью, с кислым видом пиная обеденные стулья.

– Как отрадно видеть, как дед ладит с внуком, – не подумав брякнул он. – Приятно посмотреть. Я наблюдал за вами из этого, как его, окна гостиной.

Треско недоверчиво воззрился на дядю:

– Да ничего приятного. И не ладим мы с дедом. Он просто со мной говорит.

– И о чем на этот раз?

– О том, что однажды он кого-то сбил и решил, что это маленькая рыжая девочка. Типа ему было лет шестнадцать.

– А-а, эту. Потом оказалось, что это не девочка с рыжими волосами, а лиса. – Треско с омерзением кивнул. Когда тебя пытают подобной историей, да еще и оказывается, что никакая девочка не погибла… Боль обиды за то, что он претерпел и как сильно разочаровался, была слишком свежа, чтобы говорить. – Слышал ее пару раз. А это правда – то, что заявляет твоя мать?