Филип Хеншер - Дружелюбные

Тем не менее спустя восемь месяцев, подходя к краю сцены, устроенной в зале, где занимались музыкой и всяким таким, робко и недоверчиво кланяясь после единственного представления, на которое явилось полшколы, он прочел на лицах зрителей не только потрясение, но и облегчение после того, как они были полностью и абсолютно поглощены действом, – и понял: у него получилось. Он играл плохо и сыро, как типичный новичок, и понимал это. Как понимал и то, что Мадж играть не умеет, – открывая рот, она высмеивала саму идею актерской игры, отделяя себя от роли, и это все портило. Алекс тоже не умел, а вот Альберт оказался настолько хорош в крошечной роли демонического Коридорного, что не оценит этого и не станет заниматься актерством. Он знал, что Алекс запомнит этот день по особенной причине. После спектакля Хью обнаружил его за сценой в слезах: Алекс безнадежно оплакивал неразделенную страсть. Мадж поощряла его любовь, подначивала парня, чтобы в итоге отказать с легкой улыбкой. Неужели все затевалось только ради этого? Мысль ужаснула Хью, он разозлился на то, чем больше всего желал заниматься, – и тем не менее был готов проделывать это снова и снова. Лет через десять он станет играть куда лучше и выучится тому, о чем сейчас и не подозревает. Но в тот день, когда он принял решение, его убедили мамины слова.

Когда он вернулся от Мадж, мама была на кухне, резала лук.

– Я всегда плачу от этого, – пояснила она, утирая глаза. – Ничего не случилось, просто лук.

– А где все?

– Наверху или смотрят телевизор. Ты припозднился.

– Мы были у Мадж. Вместо физкультуры.

– Разумно.

– Мам. Мы хотим поставить пьесу.

– Пьесу?

– Она называется «За закрытыми дверями». Сартр. Она об аде, про то, как три человека попадают в ад. Мы сегодня читали ее по ролям и вроде как разыгрывали. Мадж сказала, что, может, мы… Мам. Они все очень-очень хотят.

И тут мама сделала нечто неожиданное. Отложив ножик на разделочную доску, она обернулась к Хью с глазами, полными ненастоящих слез, и обняла его.

– Сын, – сказала она. – Никогда не говори себе: «О, это не важно». Ты сможешь делать все что угодно. Сможешь выйти на сцену хоть в трусах, если тебе этого захочется. Понимаешь?

– Мама…

Хью почти смеялся, но в действительности не на шутку встревожился. Что это? Мама говорит о нем и про него потому, что как никто понимает младшего сына, – или же это слова, которые она хотела бы сказать себе самой?

– Просто не позволяй никому говорить: «Ты не потянешь», – добавила мама и снова принялась резать лук.

– Не знаю… – начал он, но разговор выходил такой… неправильный. Слишком многое оставалось недосказанным. Мать вряд ли ответила бы хоть на один вопрос из тех, что у него были.

Вот так она приняла участие в судьбе Хью. Случилось это в семьдесят девятом… или все же в восьмидесятом? Блаженно жарким летом.

Иногда, рассказывая эту историю, он неожиданно для себя утверждал, что это сестра Лавиния побудила его заняться актерством. И довольно прямолинейно заявила: пусть человек ростом с ребенка, он все равно может добиться своего. И частенько история имела большой успех.

Примерно тогда же Хилари стал переедать. Подолгу лакомился, все утро и весь вечер. Прерываясь лишь на то, чтобы посмотреть телевизор, переброситься парой слов с тем или иным своим отпрыском, сказать «прекрасно, прекрасно» одному из двух присутствующих внуков или бесцельно пройтись по саду, он возвращался к подлинному делу: еде. Завтраков, обедов и ужинов не стало. Бесконечная утренняя трапеза перетекала в дневную, затем в вечернюю, а между ними – перекусы. Десять галет, на каждой – кусочек красного лестерского сыра, а к ним – поблескивающие маринованные овощи поздно вечером. Половина орехового пирога из «Маркс энд Спенсер» или даже сэндвич по возвращении из больницы – скажем, с ветчиной и с помидором. В один прекрасный день прекратились и обеды. Блоссом готовила спагетти или салат – ну, что там будут есть мальчики, но не ту еду, от которой стал бы воротить нос отец. Лео, Джош и Треско уселись за стол: все ждали, когда спустится Хилари. Блоссом выглянула из кухни и позвала отца, Хилари отозвался из кабинета. Он не голоден, он только что поел, и ему хватит. Они пообедали, как обычно удерживаясь от обсуждения запретных тем. (К тому моменту они уже пять дней пробыли в Шеффилде.) Потом ели йогурты. Мальчишки, вымыв вилки, тарелки, стаканы и кастрюльки, отправились в гостиную, а за ними, менее охотно, – Лео и Блоссом. Лишь минут двадцать спустя дверь кабинета отворилась, и Хилари спустился на кухню. Блоссом вышла из гостиной и последовала за ним. Он рассеянно набирал на тарелку хлеб, сыр, виноград, маринованные овощи и отрезал кусок холодного ростбифа, оставшегося с воскресенья. На дочь он не обратил внимания, и она, развернувшись, ушла в комнату.

Хилари перестал воспринимать трапезу как нечто случающееся в определенное время. На следующий день он завтракал – то есть встал, спустился на кухню и начал есть, – но когда он прекратил это делать, было непонятно. Ни начала, ни конца. И никакой постепенности: в один день он постоянно плотно перекусывал, в положенное время являясь то за кухонный, то за обеденный стол, а на следующий – ел беспрестанно. Вот в кухню входит дедушка. Расхаживает по комнате, смотрит в окно, скажем, на новых соседей, Назию и Шарифа, – они прощаются с дочерью, которая куда-то уезжает. Вскользь замечает: кажется, они славные люди. Потом наклоняется над кем-нибудь из внуков (Джош оказывался податливее Треско), утаскивает у него из тарелки печеную картофелину, подбрасывает ее, пыхтя: «Горячо!», и отправляет себе в рот. Спустя полчаса после того, как остальные закончили ужинать, он спускается в буфетную и роется в поисках жареных потрохов.

Ну и, наконец, конфеты – нельзя было не заметить кисло-сладкий запах искусственных подсластителей и валяющихся повсюду оберток. От «врачебных» конфет «для взрослых», вроде ядреных мятных, он перешел на детское «неважно что, лишь бы сладкое»: желейные батончики, кисло-сладкие леденцы в форме змей, пауков и прозрачных ярко окрашенных жуков, «лимонный сорбет», «летающие тарелки», карамельки или даже ассорти, какое любят самые маленькие. Наверное, он покупал сласти как будто для внуков – и в результате, как выразился Лео, все это смахивало на набор в огромном прозрачном контейнере из «Вулмарта». Собственно, часть покупок и представляла собой этот самый набор. Весь день он ходил, посасывая и жуя их, прерываясь, может, на пироги со свининой и галеты с сыром, когда уровень сахара в крови повышался до опасных значений. Наблюдая за отцом, Блоссом и Лео недоумевали, что скажут Лавинии и Хью, когда те наконец доедут. Однажды Лео по-врачебному отчитал довольного двухлетнего внутреннего обжору Хилари: