Филип Хеншер - Дружелюбные

– Будет совсем коротко! – сообщила Бина. – Вижу его скальп!

– Может, это и не самая лучшая стрижка, – заметил отец. – Потом попробуем спасти оставшееся, но, возможно, спасать окажется нечего и придется поработать бритвой.

– Будь что будет! – заявил Рафик.

– Когда я изучал право в Калькутте, – начал отец, – денег у меня совсем не было. На стрижку у меня оставалось десять ама, а это немного. Я не экономил на стирке, мыле, стрижке и бритье, но на хорошего цирюльника не хватало. В самые тяжелые времена я ходил к тому, что работал прямо на тротуаре при помощи осколка зеркала: он стрижет, а ты и не видишь как. Но хуже всего были люди: отчего-то вокруг всегда собирался самый противный сброд, бездельники и зеваки, – поглазеть на бесплатное представление. Я ходил к Манзуру. Жуткий человек. Думаю, он пил – вы ведь не хотели бы, чтобы у того, кто вас стрижет, тряслись руки. Ни разу не видел, чтобы на его табуреточке сидел еще хоть один клиент. Я знал, что если ходить к нему, а не к цирюльнику через дорогу, то останется на рис и дал [60] Блюдо индийской кухни, суп из разваренных бобовых с добавлением кокосового молока, лимонного сока и овощей. к ужину. Но всякий раз первый же встреченный сокурсник спрашивал: о ужас, что это я позволил сделать со своими волосами?! Требовалось дней десять, чтобы они пришли в сколько-нибудь божеский вид. И вот теперь смотрю на сына и понимаю: у господина Манзура появился соперник.

– Не открывайте дверь, – произнесла маленькая бабушка.

– Стрижка ужасна! – засмеялся отец. – Надеюсь, он не пойдет с такой на свидание.

– Не открывайте дверь, – повторила бабушка.

– Что она говорит? – переспросила Назия у мужа, но тот ничего не слышал.

– Не открывайте дверь!

– Что там? – спросила мать.

Бабушки редко говорили что-то громко, во всеуслышание. Мать, отложив на полотенце гребенку и ножницы, посмотрела на свекровь. Старая женщина казалась обеспокоенной. Она выщипывала волоски из шали своей товарки; сморщенное, как грецкий орех, личико было мокрым от слез. Наверное, ей срочно нужно в туалет, решила мать: но все оказалось куда хуже.

– Не открывайте дверь! – снова повторила бабушка.

И на сей раз мать услышала. Рафик обернулся и взглянул на нее. Позади них окна заливал яркий свет. Уже смеркалось, но на улице горел слепящий огонь.

– Выключите радио, – велел отец. Это была подпольная радиостанция, вещала она тихо и вроде бы никакого вреда не приносила. – Выключите. Поверните ручку.

Впоследствии все по-разному вспоминали тот вечер, однако то, что бабушка сказала: «Не открывайте дверь» задолго до того, как в нее ожесточенно забарабанили, запомнил каждый. Как и то, что Рафик смеясь заявил: «Будь что будет», не зная, что же произойдет потом.

– Не открывай дверь, – сказала мать отцу. От громкого стука сотрясались полы.

– Придется… – вздохнул отец. – Они видели, что мы здесь.

В окнах гостиной возникли чьи-то лица: люди вглядывались внутрь. Отец оказался прав. Ничего не поделаешь. Шариф с каменным лицом шагнул к двери.

На пороге стояли двое мужчин. У открытых ворот маячили остальные, ярко освещая дорогу. Те, у двери, оказались в форменной одежде. Один – субедар [61] Исторический ранг в индийской армии (1895–1947), а позднее в Пакистане в звании ниже британского офицера и выше унтер-офицера. , а второй, явно главный, – бледный интеллигентный молодой человек в очках, сжимающий в изящных ладонях нечто вроде дубинки. Форма на нем была чистенькая и наглаженная. Они с субедаром, человеком постарше, вошли на порог.

– Капитан Каюм, – отрапортовал офицер. – У меня приказ обыскать ваш дом.

– Так все здесь, – отозвался Шариф. – Мои мать, отец, жена и дочка, младший брат и две сестры, а еще – мой коллега и наставник и бабушки.

– А еще кто? – Капитан Каюм говорил по-бенгальски, резковато и запинаясь. Стоявший рядом субедар равнодушно наблюдал за беседой. Ясно было, что он не понимает этот язык.

Выступила вперед мать, перечисляя слуг: вот повар, мальчик, экономка, вот садовник и привратник. Капитан Каюм окинул их незаинтересованным взглядом и мысленно отмел. Потом принялся поочередно рассматривать остальных. Ни Шариф, ни отец, ни даже профессор Анисул, сидевший в глубине залы за скучной книгой, не заинтересовали его. Наконец он увидел Рафика. Вид у того был совершенно невинный: голова грубо острижена, клочья черных волос опали на полотенце и белую простыню на полу. Совсем ребенок. Мало ли, откуда волдыри на шее?

– Это ваш сын? Вы моете ему голову?

– Нет, стригу волосы, – поправила мать.

– Да-да, стри… стрижете. А зачем?

– Мальчикам нынче небезопасно шататься по улицам Дакки. Ему нужно было подстричься, вот я его и стригу. Я и дочерей тоже стригу.

Неясно было, понял ли капитан Каюм хоть что-то из сказанного ею, хотя она старалась говорить четко и медленно. Субедар сделал шаг вперед. И сказал что-то на урду. Отец содрогнулся. Он всегда говорил: никогда в моем доме не будет звучать эта речь. Бабушки смотрели во все глаза, привлеченные незнакомым зрелищем. Уж они-то знали, что это случится.

– Я заберу его в участок, – заявил капитан Каюм. – Обычная проверка. Через час он вернется. Пойдем!

– Куда вы его ведете? – спросила мать.

– В полицейский участок, – повторил капитан Каюм. – Ничего серьезного.

– В какой именно?

Мать хотела уточнить, но осеклась, понимая, что, если она назовет любой участок – в Данмонди, к примеру, – худой и нервный пакистанец согласится.

Капитан Каюм помедлил.

– В полицейский участок в Рамне, – наконец ответил он. – Не волнуйтесь, госпожа, прошу. Он очень скоро вернется.

На мгновение все замерли. И тут начал действовать субедар. Не сводя глаз с отца подозреваемого, он взял ножницы со столика. Крепко ухватив голову Рафика, он в четыре приема – щелк, щелк, щелк, щелк – отстриг несколько прядей с его головы. Самая младшая сестренка вскрикнула, но на нее зашикали. Рафик поднялся. В том, на что способны эти люди, сомнений не оставалось. В местах, которых коснулись ножницы субедара, зияли уродливые проплешины; в одном месте лезвия задели кожу, и по кромкам раны уже поблескивала кровь.

– Пойдем, – повторил капитан Каюм. Ласково, вежливо, доброжелательно. – Брать с собой ничего не надо. Надолго мы его не задержим.

Крепко ухватив Рафика под руки, они его увели. Мать кинулась к двери, но внезапно рухнула на пол, не пройдя и половины пути. Раздался хлопок входной двери, и, точно звон тревожного набата, закрылись стальные ворота: пакистанцы ушли. Бросившись к матери, Шариф поднял ее и довел до дивана; она постанывала и тихо, горестно плакала – месяцы вынужденного молчания не могли пройти незаметно.