Филип Хеншер - Дружелюбные

И потом мать сварила рис, а еще были яйца и вчерашний цыпленок, и она разогрела его на сковороде, больше самой большой порции, и поджарила яичницу: сначала из трех яиц, потом еще из трех, и поставила это все перед ним. Света на кухне было мало: горела лишь масляная лампа, висевшая над столом, где сидел Рафик. Сперва он не отвлекался от еды, просто суя в рот очередной кусок. Отец сидел рядом, наблюдая за ним с изумлением и интересом, а мать стояла позади него, изредка убеждаясь, что пока на столе всего хватает. Вскоре Рафик заговорил:

– Мама, у меня на руках и шее волдыри. Кое-какие загноились. Мне нужно очистить их прежде, чем снова уйду. Это искры от пулемета Стена. Он стреляет так, что на пару минут глохнешь! И нужно лежать в воде. Мы знаем, как воевать в сезон дождей, мы умеем воевать в воде – а они ничего не умеют! Тут-то мы их и победим.

– Не рассказывай нам! – взмолилась мать. Но она ни за что не выдала бы его.

– Мы были в Индии! – продолжал Рафик. – Тренировались, и только. Я пока никого не убил. Брал пулемет и стрелял, брал ручные гранаты и метал. И все это время мы ели что придется… мама, я так рад, что ем и ем… из снарядов, руками, и… мам, а яиц больше не осталось? Завтра или послезавтра я уйду на войну. А пока побуду в своей комнате, задерну шторы и просплю сколько влезет: скоро сезон дождей, и тогда пусть пакисташки убегают и прячутся. Друг Бенгальцев все это знает.

– Явилась толпа темно-синих туч, – продекламировал Шариф из кухонного сумрака за спиной Рафика. Лишь масляная лампа освещала покрытое волдырями лицо младшего брата и тарелку с едой перед ним. – Не выходите сегодня из дома.

– Не время для стишков, – сказал Рафик.

– Знаю, – ответил Шариф.

И снова принялся декламировать стихотворение, которое знали все. Начиная с отца и заканчивая восьмилетней тогда Долли, каждый мог прочесть его наизусть. Всякий раз, когда начинался сезон дождей, оно неизбежно приходило на ум. Близость муссона в прямом смысле ощущалась в воздухе. Скоро пойдет дождь, и пакистанцы уберутся восвояси. И вот Шариф принялся читать. Кто бы мог подумать, что сухарь инженер, обладатель столь безэмоционального голоса, так любит поэзию?

– Пора спать, – помрачнев, сказал отец и отвернулся от тусклого света масляной лампы. – Пусть никто не заходит в его комнату, что бы ни случилось.

Конечно, требовалось это отметить. В узком семейном кругу. Никто, кроме них самих, не должен знать, что Рафик вернулся после учений и скоро уйдет воевать. Мать решила, что лучше всего подойдет сытное бирьяни. И отправила Хадра на рынок за бараниной, пояснив, что рыба и курица порядком поднадоели и она решила расстараться. Они убрали остатки ночного пиршества и успели разойтись по постелям задолго до того, как проснулись слуги. Тем не менее Гафур не мог не заметить, что вчера было гораздо больше яиц: «Ума не приложу, как так вышло!» И Хадру поручили купить еще три дюжины. Мать решила, что вечно скрывать от слуг возвращение сына все равно не выйдет, так что, когда он проснется от долгого сна, она им расскажет.

Как же крепко он спал! Умаялся, верно. Пару раз мать очень тихо заходила к нему в комнату – лишь послушать, как он дышит. С раннего детства Рафик полюбил по-бандитски натягивать простыню на лицо так, чтобы были видны лишь глаза. Длинные, как у Рапунцель, волосы разметались по подушке. И впрямь чересчур. Как проснется, надо будет ими заняться. Ей ни разу в жизни не приходилось стричь мужчину, но она верила, что справится.

Помочь с бирьяни взялись все домашние. Бабушки терпеливо чистили орехи, а младшие перебирали рис из свежераспечатанной пачки, освобождая его от камешков и мусора. Гафур чистил лук и готовил кашицу, в которой будет мариноваться мясо. Мать велела отнести в садик позади дома, вывесить и выбить ковры. И даже подумывала, а не постирать ли диванные наволочки и покрывала. Знать бы раньше, что Рафик вернется. Хотя оно и к лучшему – так, как вышло.

Около половины шестого вечера он наконец зашевелился, проспав почти полсуток. Выглядел юноша чистым и отдохнувшим, а чересчур длинные свои волосы расчесал, и теперь они ниспадали на плечи. Каким-то образом он умудрился сбрить бороду. Теперь его никак не укроешь от слуг, и семейство, столпившееся на кухне и в гостиной, негромко, но радостно приветствовало его. Бина и Долли подбежали к храброму брату и обняли его, а за ними и Аиша, прильнув к его ногам.

– Мама, я готов к пытке! – заявил Рафик. – Тащи ножницы.

– Какой ты славный! Я должна сфотографировать тебя с длинными волосами прежде, чем подстричь их. Надо было сделать фото до того, как ты сбрил бороду.

– Ладно тебе, мам! – смеясь ответил он.

– Тогда хорошо. Сделаем это на веранде, как всегда.

Но она сообразила, что лучше бы Рафику никому не попадаться на глаза. Не стоит выпускать его из дома. Назия принесла простыню и расстелила ее под стулом с прямой спинкой. Мать принесла ножницы для ткани, с зубчатыми лезвиями. Девочки завороженно придвинулись поближе. Они никогда прежде не видели, как стригут брата.

Но Рафик уверенно сел на стул:

– Мама, моя голова – в твоих руках!

Она обмотала плечи сына полотенцем и приступила к работе. Такие длинные! Сначала требовалось вкруговую подрезать на пару-тройку сантиметров кончики волос на голове любимого чада. Когда первые клочки упали на пол, сестрички взвизгнули, но тут же зажали рот ладонью, чтобы не шуметь. Волосы оставались слишком длинными, так что мать продвигалась все выше. Когда она закончила, оказалось, что волосы пострижены неровно, точно обрублены: будто бы она пустила ножницы по кругу, и каждый отстриг прядку волос себе на память. Но, кажется, мать знала, что делает. И вот она взяла гребенку и, начиная с шеи, принялась с ее помощью орудовать ножницами – щелк-щелк. Девочки снова взвизгнули.