Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

– С Йоуном?

Катрин ежится.

– Ну и ветер! Зима уже на пороге.

Роуса кусает губу, припоминая, что Йоун похоронил Анну чересчур поспешно и втайне от людей.

Катрин сжимает ее ладонь.

– Есть вещи, которых лучше не знать. Коли ростки уже взошли, выполоть их трудно.

Роуса ждет продолжения, но Катрин заговаривает о другом.

– Приходи в селение, когда Йоуна нет дома. Только смотри, чтобы Олав тебя не увидал. Или Эйидль. Думаю, тогда оно полегче будет. Ноура и Клара – славные женщины. Ты говорила с ними вчера у ручья?

– Они мне понравились, и я… я хотела…

– Ну конечно. Все мы знаем, как бывает одиноко, когда мужчины дни напролет проводят в поле или на рыбалке. А Йоун бывает дома пореже прочих.

Роуса кивает. Всякий раз, стоит ей подумать о возвращении в дом, о тяжелых мыслях в тишине и о странных звуках, что-то мучительно сдавливает ей грудь. Однако она выдавливает улыбку.

– Стало быть, вы все замужем?

– Да. Но наши с Гвюдрун мужья погибли много лет назад.

– Сочувствую вашей утрате.

– Они не вернулись с рыбалки. Разыгралась буря, они налетели на камни. Временами такое случается. Море глотает людей. Тел мы так и не нашли, только обломки лодки. – Катрин переводит взгляд на усеянную островами спокойную морскую гладь, над которой кружат птицы.

Роуса уже готова сочувственно положить руку на плечо своей собеседницы, но так и не решается. У нее никогда не было подруги.

– Ты, наверное… – начинает она.

Катрин склоняет голову.

– Да. Это разбило мне сердце. – Глаза ее блестят от слез. – Но скорбеть было некогда. Наши земли не прощают праздности, а тогдашняя зима была сурова. Кабы я сидела и рыдала, мы с Доурой, моей дочерью, так и умерли бы с голоду.

– Мне все это знакомо. Пока был жив пабби, еды у нас было вдоволь, но эта зима стала бы для мамы последней, не выйди я…

Катрин натянуто улыбается.

– Ты выменяла себя на еду. Стыдиться тут нечего, я поступила бы точно так же. Зимой и здесь бывало несладко, покуда Йоун не привел к нам торговцев.

– Как же ты выжила? – спрашивает Роуса.

– Собирала шерсть. Ходила под чужими заборами и подбирала валяющиеся в снегу клочки. Пряла и вязала всю зиму напролет. Еле-еле хватало нам на еду.

– Повезло твоей дочери.

– Может быть. Только она… тоже умерла. Снег…

Губы Катрин собираются в складки, и в какое-то мгновение Роуса боится, что та вот-вот начнет всхлипывать, а сама она ляпнет что-нибудь глупое или бестактное. Она осторожно кладет руку на плечо Катрин.

Та вытирает глаза и испытующе смотрит на Роусу.

– Увидав тебя впервые, я подумала, что ты вовсе не похожа… Но есть в тебе что-то… – Она склоняет голову набок. – Интересно, заметил ли он?

Не успевает Роуса спросить, о чем речь, как Катрин встает и отряхивает юбки.

– Постой, не уходи!

Катрин предостерегающе поднимает руку.

– Мы и так проболтали слишком долго. Не будем рисковать. Тебе пора. Но… – Помолчав, она продолжает: – Исхудала ты что-то. Нельзя же… – Губы ее кривятся. – Помни, что мой дом недалеко. На рожон лезть не нужно, но я не допущу, чтобы ты плакала и голодала.

Роуса натянуто улыбается.

– Я редко плачу, – лукавит она.

– Вот и хорошо. Я боялась, что он уже сломил твой дух.

Роуса выжидает.

Катрин молчит, тщательно подбирая слова, и наконец продолжает:

– Ты так мне напоминаешь… Не повторяй судьбы Анны.

Роуса ежится.

– Но Анна ведь умерла от лихорадки?

Катрин берет ее за руку.

– Слушайся его во всем. Или хотя бы делай вид, что слушаешься. – И не успевает Роуса открыть рот, как Катрин говорит торопливо: – Мне пора.

Она подхватывает корзину с так и не стиранным бельем и спускается с холма. Роуса смотрит ей вслед, и к горлу подступает комок.

Она и без того очень осторожна – куда ж еще? Когда Катрин говорила о Йоуне, в глазах ее плескался настоящий страх. Но не только страх… У губ залегли складки – признак гнева.

Роусе кажется, что она стоит у самого жерла вулкана и старается удержать равновесие над огненной пропастью, пузырящейся лавой.

Нужно отнести мужу в поле dagverður , но ее ужасает одна лишь мысль о том, что придется сидеть подле него, улыбаться, вести беседу о сенокосе и море и притворяться, что она не замечает мрак, заполняющий паузы между словами.

Роуса поднимает свою корзину и, хотя солнце уже высоко и ей пора готовить еду для Йоуна, отправляется совсем в другую сторону. Поднимаясь по склону, она ищет среди травы крест. Вот наконец и он – маленький, деревянный. Говорят, Анна умерла летней ночью и Йоун похоронил ее еще до рассвета.

Плакал ли он, копая могилу? Роуса не спрашивала его об Анне. Она не смеет задать вслух ни один из мучающих ее вопросов.

На деревянном кресте что-то нацарапано. Роуса вглядывается пристальней. «Притч. 12:4». Наверняка там будет сказано, что жена, покорная воле мужа, – это дар Божий.

Она возвращается в дом, отыскивает в baðstofa , возле постели Йоуна, томик Библии и листает перепачканные, замусоленные страницы в поисках нужного места. Так она и думала. «Добродетельная жена – венец для мужа своего». Глаза ее скользят дальше: «…а позорная – как гниль в костях его».

Роуса захлопывает книгу, кладет ее на кровать и начинает ходить туда-сюда, из кухни в кладовку, пытаясь выровнять дыхание.

Наконец она находит перо и чернила и принимается было сочинять письмо к Сигридюр, но не знает, что ей рассказать. Прежде она никогда не лгала маме. Она перечеркивает строчку за строчкой, затем несколько раз складывает лист, испещренный кляксами и вымаранными фразами, и прячет его в щель между половицами.

Потом она замирает в тишине и напряженно прислушивается – не раздастся ли шум наверху. Ей вспоминается собственное нелепое предположение, что Анна может быть все еще жива и заперта на чердаке. Безумие, не иначе. Вдруг в ней вскипает злость на мужа, на этот дом, на эту удушающую тишину.

Роуса бросается к лестнице и карабкается наверх, ступенька за ступенькой. Она ударяет кулаком в запертую дверь чердака, и та отзывается мелодичным стоном, будто поют мертвые деревья.

– Кто там? – Ее голос эхом разносится во мраке.

Это все твои фантазии. Глупая!

Роуса уже собирается спускаться, но вдруг слышит приглушенный выдох, словно вздыхает сам дом. Ее пронизывает холод, и руки покрываются гусиной кожей. Древний животный инстинкт подсказывает ей, что надо бежать.

И все же, не обращая внимания на дрожь в коленях, Роуса дергает дверную ручку и налегает всем весом на прочные доски. Ничего. Дверь не поддается. Роуса прижимается к ней ухом и не слышит ничего, кроме собственного сбивчивого дыхания и стука крови в ушах.

Она оседает на пол и закрывает лицо руками. Никого здесь нет. Ничего и никого. Даже встреча с призраком и то лучше одиночества. Пабби пришел бы в ужас, и Роуса гонит эту мысль прочь.