Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Вдруг что-то хлопает, будто простыни полощутся на ветру.

Она вскакивает, кубарем слетает с лестницы и выбегает на улицу. Студеный воздух обжигает лицо. Прислонившись к стене, Роуса вжимается в нее так сильно, что камень царапает кожу острыми зубами. Боль приносит облегчение. Боль хотя бы настоящая.

Роуса трет глаза. Руки ее дрожат. Она устала, ужасно устала. Именно поэтому ей и мерещатся эти звуки. Но она же слышит их. Она могла бы поклясться, что слышит их.

Она вглядывается в рябое лицо моря – сегодня оно нахмурилось и потемнело от ветра.

Никогда, думает Роуса, она не привыкнет к его шири, никогда не устанет поражаться тому, что оно сжимает ее в ледяном кулаке и в то же время простирается в неизвестные дали, где живет бесчисленное множество других людей, и у каждого из них свои беды.

Но бежать некуда. С каждым толчком сердца опутывающая Роусу веревка стягивается все туже, привязывая ее к этому телу и к этому дому.

Она даже не может написать маме. Что она ей скажет? Что муж холоден и чуждается ее? Что в доме, по-видимому, живут призраки? Что ей даже хочется, чтобы эти призраки оказались настоящими, потому что иначе, получается, она сходит с ума?

Когда Роуса приносит Йоуну dagverður , в глубине души ей хочется обвить руками его шею и прильнуть к нему, потому что он весь в поту, он осязаемый, он настоящий. Но она подавляет это желание. Оттолкни он ее сейчас – и она останется совершенно одна.

– Ты веришь в призраков? – спрашивает Роуса.

Лицо Йоуна темнеет.

– В чем дело?

– Я недавно прочла отрывок из Библии, в котором…

– Дьявол не дает нам постичь Слово Божие. Какой отрывок ты читала?

– Не могу припомнить.

– Должно быть, тот, где Моисей и Илия явились ученикам Христа, хотя были уже давно мертвы. Однако то было Преображение Господне – видение, дарованное Иисусом. Пророки не были призраками. Не глупи, Роуса.

Роуса рассматривает собственные сложенные на коленях руки.

– Но если душе нет пути в Царствие Небесное, пока не наступит день Страшного суда, разве не могут души тех, кто был несчастен при жизни, бродить по земле?

– Кто внушил тебе такие богомерзкие мысли? – Глаза Йоуна бешено сверкают. – Катрин? Я велел тебе держаться от нее подальше. Эта женщина отравит твою душу.

– Нет! Не Катрин. Я… я просто подумала… – Глаза ее застилает пелена слез.

Он смягчается.

– О своем пабби? Вот я болван! Ну же, не плачь. – Йоун дотрагивается до ее щек уголком льняного полотенца, явственно раскаиваясь, и Роусе начинает казаться, что его свирепость ей просто померещилась.

Он утирает ее слезы и натянуто улыбается.

– Ну, довольно толковать о призраках, Роуса. Твой пабби этого не одобрил бы. Ты как дитя малое. Но я не дитя брал в жены.

Она переводит взгляд на море, смаргивая горячие капли с ресниц.

Он отворачивается и снова принимается скирдовать сено. Лицо его сурово, точно пустынный утес.

С подступающей тошнотой Роуса вспоминает холодок, пробежавший по ее спине на могиле Анны. Словно она заразилась чем-то. Она дотрагивается до ямки между ключиц и ежится, ощутив под пальцами суматошное биение жизни.

– Ты озябла, – говорит Йоун. – Возвращайся-ка в дом, а не то простудишься – так и умереть недолго.

Она вздрагивает. Он целует Роусу в щеку, и по ее коже ползут мурашки.

Роуса бредет по продуваемому всеми ветрами склону обратно к дому, напоминающему скорчившегося от холода нищего горбуна. Если призраков не существует, значит, она сходит с ума.

Ощущение, будто она расползается по швам, нарастает, и паника все сильней сдавливает грудь при каждом вдохе. Роуса с головой уходит в мелкие хлопоты по хозяйству: собирает клочки шерсти, которые овцы оставляют на перекладинах в хлеву, вычесывает их, потом прядет. Она вытаскивает прялку на улицу, словно солнечный свет может защитить ее от неизвестного вздыхающего существа, которое живет в доме – или в ее голове? Она уже и сама не знает.

Снова и снова Роуса принимается за письмо к матери, но никак не может сочинить больше пары строк. «Все здесь так странно. Если бы только я могла вернуться домой! Я то и дело думаю о тебе. Иногда мне слышатся какие-то звуки, и я вспоминаю твои рассказы о draugar , духах умерших, которые лишают живых рассудка и пьют их кровь…»

Всякий раз она или комкает лист, или складывает его квадратиком и прячет под кровать или в щель между половицами, где Йоун его никогда не найдет. Потом она допишет эти письма и отправит на юг с каким-нибудь торговцем. Нужно только подобрать правильные слова.

Руки у нее дрожат, и временами она не может удержаться от слез. Если бы только поговорить хоть с кем-нибудь, свидеться с Катрин…

Неделю спустя Роуса говорит Йоуну:

– Мне хотелось бы взять помощницу.

Он провел в море целый день, лицо у него землистое от холода и усталости, и весь он словно высечен из камня. Только что он тер глаза и зевал, но, услышав ее слова, настораживается:

– Зачем? Ты прекрасно справляешься: в доме прибрано, одежда выстирана и починена, и готовишь ты умело.

Роуса трет друг о друга обветренные ладони.

– Но мне не хватает людского общества.

Йоун обхватывает и сжимает ее запястья большим и указательным пальцем, и они тонут в его огромных ладонях. Немалая сила, думает Роуса, должна таиться в этих руках, которые играючи орудуют косой и веслами, – в этих руках, которые вырыли могилу для его первой жены.

Она нервно сглатывает, высвобождается из его рук и стискивает в кармане стеклянную фигурку, словно та может придать ей храбрости.

– Тебя так часто не бывает дома.

– Меня не бывает дома куда реже, чем следовало бы, – отрезает он. – Мне нужно торговать в Дании. Роуса, я останусь на зиму в Стиккисхоульмюре только из-за тебя.

Она смотрит себе под ноги и шепчет:

– Я и сама управлюсь. – Ей жутко от одной мысли о том, что зимовать придется в одиночестве, но зато, не чувствуя на себе его взгляда, она вздохнет свободнее. Быть может, и странные звуки прекратятся. – Поезжай в Данию.

– Не могу! – рявкает Йоун, и она вздрагивает.

Он делает вдох. Сжатые в кулаки руки подрагивают.

– Ну же, Роуса. Мне не по душе оставлять тебя одну, но, как видишь, я добываю нам пропитание. В детстве ты не скучала в одиночестве. Я полагал, что ты не станешь возражать.

Она вспоминает длинные летние дни и игры с Паудлем.

– Когда я впервые тебя увидел, ты прекрасно владела собой. Казалась счастливой и держалась с достоинством. Я не для того тебя в жены брал, чтобы ты проводила время в пустой болтовне.

Он молча смотрит на нее и ждет, пока она кивнет.

Тогда он делает шаг ей навстречу и снова берет ее за руку.

– А вот Библию можешь почитать. Я уверен, с хозяйством ты справишься сама.