Анатолий Афанасьев - Искушение

— Понял намек! — сказал Пугачев.

— Нет, нет! — заспешила Надя. — Наоборот…

— Я хочу… — голос Пугачева завился спиралью. — Может быть, я скоро уеду из Москвы… Давайте встретимся на прощанье.

— Когда?

— Завтра вечером. На Октябрьской, у метро. Подходит? Часиков в семь.

— Я приду.

Надя положила трубку, и какое-то мгновение они с матерью разглядывали друг друга в молчании.

— У него голос сорокалетнего мужчины, — сказала Анастасия Ивановна.

— Он моложе, мама.

— Зачем ты к нему пойдешь? Куда?

Надя швырнула пальто на вешалку, прошла на кухню и села за стол, положив подбородок на кулачки.

— Так странно, мама! Он мне никто, ты не волнуйся. И никем быть не может. Но я почему-то часто думаю о нем и хочу с ним говорить… Сама не знаю почему. Он несчастный человек, мама, и ему необходимо помочь.

— Как ты, девушка, можешь помочь взрослому мужчине?.. Известно как… Ах он злодей! Прикинулся, значит, разжалобил… ради, ради… — Анастасия Ивановна так разволновалась, что не могла подобрать приличного слова.

— Мамочка! Опомнись, что за ерунду ты думаешь.

— Я все скажу отцу! Все! Так и знай.

— Говори, пожалуйста. Я сама скажу. Ничего же нет. И не может быть, мама! Да поверь ты мне наконец! Слышишь! Не может быть… Как бы тебе объяснить — это нереально, невозможно представить. Федор Анатольевич… — она споткнулась, впервые произнеся это имя в разговоре с матерью, — он просто несчастный человек. И у него сын, маленький Алеша. Тоже несчастный, одинокий бельчонок.

— Ах, сын! — Будь Анастасия Ивановна женщиной более деликатного воспитания, она, возможно, сочла бы уместным упасть в обморок или закатить дочери долгопамятную сцену, но она поступила проще, совсем просто — повернулась к дочери спиной и с сопеньем, с фырканьем пошла чистить картошку к ужину. Это означало, что вопрос казался ей слишком серьезным, чтобы она рисковала обсуждать его без мужа…

Нереальное свершилось. Федор Анатольевич и Надя стали встречаться. Поначалу их свидания были натянутыми, неопределенными, словно кто-то принуждал их уславливаться и спешить друг к другу, и каждый раз, прощаясь, они не были уверены, что встретятся еще раз. Болезненная нерешительность и унизительное недоумение сковывали одинаково обоих. Над их словами, смехом, рассуждениями, вопросами витала тень взаимной подозрительности. Будто бы все, что происходит с ними, происходило не в жизни, а где-то поблизости, на какой-то замаскированной сцене, куда они выскочили ненароком и никак не выберут удачного момента, чтобы ее покинуть. У них обоих возникало ощущение, что заняты они нехорошим, нечестным делом, и заняты им не от нужды и необходимости, а так, для развлечения. Федор Анатольевич похудел, осунулся, был всегда плачевно трезв и начал косить правым глазом. Надя стала замкнутой и задиристой, всем своим видом давая понять, что она случайная гостья на этом предосудительном спектакле. Телефонные разговоры их звучали примерно так. Звонил чаще Федор Анатольевич.

— Надя, ты?

— Нет, моя мама.

— Пойдем сегодня туда-то, туда-то?

— Господи, до чего ты однообразен, Феденька!

— Значит, часиков в семь?

И все. И не было случая, чтобы она не прибежала к назначенному месту, настороженная, сверкающая чуть ввалившимися глазами.

Постепенно маршруты их встреч расширились. Первые их прогулки кружили около Ленинского проспекта и завершались в одном из кафе либо походом в кино, где Федор Анатольевич изредка невинно сжимал Надину руку, а она вырывала ее резким движением и советовала ему вести себя соответственно возрасту и положению в обществе. Часто они забредали в Парк культуры имени Горького и шлепали по грязным серым аллеям, проникаясь взаимной неприязнью.

Но уже наплывала весна и небо над Москвой все чаще пронизывало теплое солнце. Уже город потек ручьями и с карнизов нависли огромные пласты подтаявшего снега, грозящие прохожим неминучей бедой. Веселые бодрые люди в казенных полушубках огораживали дома веревками и с гиканьем и громкими ругательствами сбрасывали с крыш на тротуар лавины снега. Перед входами в метро разверзлись глубокие и непроходимые лужи. Грязная вода неведомо как просачивалась в автобусы, подъезды домов, в солидные государственные учреждения. Город расклеивался и сочился по швам весенней жижей. Эпидемия гриппа, как смерч, ворвалась со стороны Великобритании, и провизорши забелели марлевыми повязками. Во внутренние дворики выползали погреться на солнышке старики и старушки, которых все успели позабыть за долгие зимние месяцы. Они и сами не сразу узнавали друг дружку, то и дело слышалось: «Это не ты ли, Пелагея?!» — «Я, мать моя, кому же боле быть? Кажись, слава богу, перезимовали!» — «Теперь будем жить!» — «Теперь будем!» По утрам воздух баламутили вопли вернувшихся на родину птиц и недовольное карканье никуда не улетавших ворон и галок, с презрением глядящих на новоявленных нахлебников. Белые от позднего снега аллеи за один день проседали и выставляли наружу островки земли с пожухлой прошлогодней травкой. Бродячие псы выли от радости, учуяв массу отлежавшегося и упревшего за зиму, но вполне съедобного гнилья. Молодые лихие парни бродили по тротуарам с непокрытыми головами и в легких плащах.

Все текло, журчало, булькало, перекликалось, неистовствовало — вступая в светлый праздник обновления. Город наполнялся новыми резкими запахами и звуками, распахивал окна, стремительно сбрасывал на асфальт опостылевшую зимнюю кожуру. Грязь установилась повсюду невообразимая — липкая, холодная, — но и в ней таилось обещание скорой праздничной чистоты. Она не давила, как осенью, а заставляла шагать быстрее и дышать полной грудью.

Теперь Федор и Надя, взбудораженные общей суматохой, возбужденные непонятными предчувствиями, забирались в самые отдаленные районы, туда, где прежде никогда не бывали. Кинотеатры и кафе были забыты. Москва сама по себе была прекрасна и не имела границ. Только надо было ее понять и полюбить. Равнодушным и невнимательным она открывалась неприглядной стороной, запугивала их шумом, вечной коловертью, серыми красками; зато любящим легко доверяла свои тайны. В общем, она была ребячлива и неопасна.

Федор Анатольевич любил Москву и преклонялся перед ней так, как умеют любить и преклоняться не коренные москвичи — с трепетом и благодарностью, без чванства. Надя Кораблева, родившаяся в столице и потому мало ее понимавшая, была благодарной слушательницей. Москва слишком многолика, объяснял Пугачев, в ней отсутствует цельность, которую в иных городах можно уловить с первого взгляда. Многих, ленивых сердцем, это отпугивает и ошеломляет. Даже образованные люди далеко не всегда способны оценить ее струящуюся прелесть. Но, однажды постигнув красоту Москвы, человек уже никогда не разочаруется в ней, не охладеет к ней. И чем пристальнее он будет вглядываться в удивительный город, тем крепче станет его любить. Впоследствии, говорил Пугачев, если судьба представит тебе жребий попутешествовать по белу свету, то где бы ты ни очутился, какие бы дивные зрелища ни поразили твое воображение, — вдруг неизбежно тобой овладеет смутная мысль, что все это ты уже видел когда-то там — в Москве. Ты не вспомнишь ни места, ни времени, ни настроения, но страстное желание вернуться скрутит твою душу печалью.