Анатолий Афанасьев - Искушение

— Странно, — говорила Надя, — что я никогда не думала так, хотя Москва моя родина.

— Ничего странного. Ты — дочь Москвы, а дети редко понимают своих родителей.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, Федор. Есть много чудес на свете, которые неповторимы.

— Ты не покидала Москву надолго. Когда это случится, ты поймешь, о чем я говорю.

Ветреный апрель загонял их в узкие улочки, изматывал, часто они теряли направление и блуждали, как в лесу, но считали ниже своего достоинства спрашивать дорогу. Это были чудесные прогулки, и они сближали их. Отношения выровнялись и потеряли мучительную нервозность. Размытые очертания будущего больше не беспокоили Надю. Сегодня ей было хорошо, так какая разница, что будет завтра. Ни разу они не заговаривали о своих чувствах и не пытались больше выяснить, почему, собственно, оказались вместе, почему до изнурения бродят по Москве, почему с тайным напряжением избегают прямых взглядов и слишком тесных соприкосновений. Все это хотя и было важно, но не имело сиюминутного значения, могло подождать. Надя ловила себя на том, что стала не так усердна в занятиях, совсем не трепещет приближающейся сессии, а на сокурсников поглядывает с каким-то тайным превосходством.

Возвращаясь поздно домой, она встречала судейски-проникновенные взгляды родителей.

— Надя, — сурово и с сожалением вопрошал Павел Павлович, — может быть, ты объяснишься наконец?

— Нечего объяснять, папа!

— Где ты была?

— Я гуляла с Федором Анатольевичем.

— Вот, — вставляла мать. — Вот видишь, она не скрывает.

— Кто такой этот Федор Анатольевич?

— Мой друг, папа.

Она понимала, что родители мучаются, страдают от вздорных предположений, но, в самом деле, что она могла им ответить. Она говорила им правду, и от этой правды им делалось еще горше и тягостнее. Однажды Надя сказала отцу:

— Папа, допустим, я полюблю человека, допустим. Какую ты в этом видишь трагедию?

— Никакой! — Павел Павлович шутовски скрестил руки на груди. — Если ты полюбишь человека, а не прохиндея какого-нибудь. Почему ты не приведешь его к нам, не познакомишь?

Эта мысль поразила ее. Пригласить Пугачева домой? К себе? Собственно, что такого? Они с папой найдут общий язык, все-таки люди одинаковых профессий. Нет, нет! Только не это. Да разве можно? Федор будет сидеть на диване, за этим столом и пить чай из розовой чашки? И обмениваться с отцом вежливыми репликами о погоде, о… о чем еще? Как это может быть?

— Скоро у меня день рождения, — вспомнила она. — Возможно, я и приглашу его, папа.

— Вот и пригласи, пригласи!

Федор Анатольевич, в отличие от Нади, давал себе полный отчет в происходящем. Он был поражен любовной лихорадкой, не заблуждался на сей предмет и не находил средства от нее избавиться. Новая любовь сулила ему новые страдания, и ничего больше. Страдания уже начались: ему нестерпимо было постоянно помнить, что долгие вечера Алеша проводит один в пустой квартире. Он чувствовал, как потихоньку предает сына, и не имел в себе сил остановиться.

Первое время он успокаивал себя тем, что ему просто нравится встречаться с молоденькой, красивой, умной девушкой, что это, мол, такая удачная пауза, которая поможет ему окончательно забыть прошлое и даст возможность накопить энергию для новой работы. Заблуждение быстро рассеялось. Ему не просто нравилось встречаться с умненькой Надей, ему хотелось быть с ней постоянно, обнимать ее, спать с ней, разговаривать о самом главном, тонуть в ее безмятежно насмешливом взгляде, упиваться звуками резковатого, нежного голоса, запоминать ее словечки — боже мой! — целовать следы ее ног. Это так непохоже было на его первую разумную и вполне добродетельную любовь. Но если та, первая любовь на долгие годы вышибла его из колеи, то что же будет с ним после этой? Что будет с Алешей?

Он не верил, что Надя Кораблева может его полюбить. То есть не верил умом, логически. Он холодно прикидывал все, что их разделяет, — возраст, отношение к жизни, точнее, восприятие жизни — и понимал, что этого вполне достаточно, чтобы не тешить себя иллюзиями. Тот волшебный факт, что Надя продолжает с ним встречаться, он объяснял просто: ее тянет к нему естественное любопытство девушки-подростка к взрослому мужчине. Как только это любопытство будет удовлетворено, она уйдет, не оглядываясь.

Разум говорил ему это, но чувства отказывались подчиняться. Каждое утро он просыпался с упоительным предвкушением удачи, которое само по себе, возможно, и есть счастье.

В эти дни ему представилась возможность разом оборвать еще не до удушья затянувшиеся путы. Иоганн Сабанеев, заботливый друг, не обманул: в институт поступил запрос на имя Пугачева. Заведующий отделом вызвал его к себе для выяснения обстоятельств. На бумаге с казенным штампом и круглой печатью Пугачеву Ф. А. предлагалось место старшего научного сотрудника с предоставлением жилплощади и сохранением (по желанию) московской прописки.

— Знают тебя в стране, Федор, — по-старому на «ты» обратился к нему Лаврюк. — Видишь, какие удобства: и там жилье, и тут… Я, кстати, в курсе, что там за дела, в Федулинске. Мой старый товарищ там работает. Перспективы у них большие. Сам-то ты уже решил для себя?

Пугачев мыкнул что-то невразумительное.

— Конечно, что спрашивать. Они же согласовали с тобой запрос, — в тоне Лаврюка была какая-то слабость, какое-то непонятное брюзжание. — Я бы тоже иногда, кажется, махнул бы куда-нибудь подальше. Все заново — это прекрасно. Это как второй раз родиться.

— Так и махните, — присоветовал Пугачев.

— Не зовут, — Лаврюк усмехнулся, точно проглотил резинку. — Не зовут, Федор. Да и поздно мне. Тебе, пожалуй, не поздно, а мне — тю-тю! Ушло времечко, прозевал. Что же, пиши заявление, товарищ Пугачев.

— Вряд ли я куда уеду, — нерешительно произнес Пугачев. — Или вы считаете, что в отделе я не нужен? Тогда…

Кирилл Кириллович по-юношески легко поднялся с кресла, в глазах его заблестело воодушевление, которое трудно было объяснить единственно словами Пугачева:

— Голубчик, Федя! Буду откровенен. Мы давно работаем вместе, и я знаю тебе цену… Были тяжелые годы… да, целые годы, когда мне казалось, что тебе лучше уйти. Поверь, я думал так, потому что невыносимо было наблюдать, как молодой талантливый человек день за днем опускается, теряет свое лицо, превращается в обыкновенного заурядного человеконенавистника. Помочь тебе никто не мог, ты не принимал помощи. Да и как поможешь? Чем?.. Я рассуждал, что в новой обстановке, среди новых людей тебе будет легче… Так было, и я откровенно об этом говорю. Но теперь я очень не хочу, чтобы ты уходил из отдела. Именно теперь.

— Что же, я переменился?

— Да, буквально за последние недели. Это все заметили, не я один. В тебе снова возник интерес к работе, к жизни. Ты стал прежним, Федор. Я старше тебя, у меня есть опыт, я не ошибаюсь. У тебя другое лицо, другая походка. Наконец, за этот месяц ты внес три предложения, которые — опять прости! — стоят всей твоей несостоявшейся диссертации…