Анатолий Афанасьев - Искушение

— У вас двухкомнатная квартира? — деловито спросил Сергей.

— Трехкомнатная.

— Ага. Наверное, ваша спальня и детская, да? Дети ведь с вами живут?

— Они сейчас у бабушки, у моей мамы. Ты хотел их повидать?

— Да нет. Может, впоследствии. А сколько же лет вашим детям?

— Моим? Мальчику пять, а девочке три годика. Но они очень развитые, вам бы как раз нашлось, о чем поговорить.

Она быстро, ликуя, взглянула на Антона, который почему-то никак не мог донести до рта вилку с кусочком копченой колбасы, так и застыл с поднятой рукой. Сергей чувствовал себя легко, свободно. Он любовался ее светлым, аккуратно подкрашенным, с подведенными глазами лицом и блаженствовал. Антон все же разжевал и проглотил колбасу.

— А вы студент? — спросил он. — В каком институте учитесь?

— В техническом.

— Ну и как там?

— Да как везде. А вы кем работаете?

— Антон Вениаминович известный художник, Сережа. Я даже боюсь называть его фамилию.

— Называйте. Я ни одного художника не знаю. Кроме Репина.

— Вы не любите живопись? — поинтересовался Антон.

— Как-то недосуг было ею заниматься. Хотя я неплохо рисую. Мне кажется, по нашим временам это не очень серьезно. Художники, музыканты, писатели — вроде уже все сказано и написано.

— Вы так считаете? — художник искусно изобразил гримасу заинтересованности. — Мне, Верочка, действительно очень любопытно, как нынешняя образованная молодежь рассуждает об искусстве. Вы поясните, пожалуйста, вашу мысль, Сережа.

— Ну что, в самом деле. Какая может быть музыка после Баха, Бетховена, Шопена? И какая может быть живопись после титанов Возрождения или импрессионистов? Так, повторение пройденного на новом витке, смакование подробностей. Не более того. Да речь, в конечном счете, не об искусстве, а о возможностях реализации личности. Может ли самобытная личность достойно проявить себя в искусстве? Разумеется, нет.

— Почему?

Сергей удивился.

— Как почему? Это ясно — почему. Творчество предполагает полную свободу самовыражения, а искусство давно регламентировано. Оно просто способ исподтишка навязывать другим те или иные идеи. Что-то вроде наглядной агитации. Тот, кто умеет высказывать свои, а чаще чужие идеи достаточно оригинально, считается хорошим художником, его даже могут нынче признать великим. Надо только навешать побольше изящных погремушек, на свои творения. И не выпасть случайно из струи. В общем, все это скучно.

— А что же не скучно?

— Да вы не обижайтесь, — сказал Сергей. — Я же не о вас лично говорю. И не о себе. Что не скучно? Это каждый сам выбирает. Впрочем, выбирают немногие. Те, кто вообще способен; всерьез задумываться об этих вещах. Их считанные единицы. Большинство живет как трава растет, им для веселья и ощущения полноты жизни вполне хватает вашей живописи и вашей музыки. Им ничего другого и не надо. Так хорошо проснуться утром, а стол уже накрыт, и пирог кем-то испечен. Подходи и ешь.

Антон Вениаминович увлекся разговором, его чистое лицо покрылось розовым глянцем, глаза заблестели. Наоборот, Вера Андреевна насупилась. Ей очень шло выражение сдерживаемого зевка. Ей все шло. Она была прекрасна.

— Милый Сережа, — сказала она протяжно. — Как ты легко судишь обо всем. Так легко судят или полные невежды, или озлобленные люди.

— А он людей вообще презирает, — заметил весело художник. — Верно, Сергей?

— Да уж, честно говоря, не испытываю к ним особой любви. Человечество чересчур разрослось, причем, как бы это сказать, за счет ботвы. Если завтра две трети людей исчезнут, ничего особенного не случится. Только воздух станет чище.

— Ужас! — похоже, Вера Андреевна действительно испугалась. — Ты говоришь это всерьез?! Не может быть!

Наступило молчание. Боровков оглядывался с видом победителя.

— Любопытно, любопытно, — Антон Вениаминович все же решил продолжить тему, но уже без прежнего азарта. — Рассуждения ваши, Сережа, мне понятны и печально знакомы. Но тогда встает неизбежно вопрос о смысле существования вообще, в целом, так сказать. Допустим, искусство изжило себя, а человечество проросло в ботву. Но, как вы сами намекаете, не все человечество. Остались, по крайней мере, вы лично, студент технического вуза, и, наверное, подобные вам, дальновидные, не ведающие сомнений молодые люди. У вас же должна быть какая-то цель? Для чего-то вы себя готовите? Вот интересно бы и про это узнать, если можно.

Боровков в приятном обществе как-то разомлел и подумал, что ему будет очень трудно уйти из этой квартиры.

— Трудно объяснить. Цель, конечно, должна быть, вы правы. Но цель может быть и абстрактной, не вполне, точнее, конкретной. Недавно я встречался с замечательными людьми, людьми-рентгенами. Поначалу думал, обыкновенные шулера, но потом засомневался. Эти люди-рентгены сумели искусственно ввести себя в некое помутнение рассудка, когда вера в свои сверхъестественные способности как бы материализуется. Разве это не благородная цель — поверить в свои сверхъестественные силы? Или другое, — Боровков не сводил настороженного взгляда с Веры Андреевны, она точно задремала в кресле и глаза прикрыла. — Если есть люди-рентгены, то почему бы не быть людям-аккумуляторам? Человечество болеет некой злокачественной духовной болезнью, чтобы излечиться, ему нужно накопить в себе новую продуктивную энергию, создать колоссальный нравственный потенциал, ибо прежний почти исчерпан. На это понадобится время. Но процесс идет полным ходом, надо только приглядеться без предубеждения. Новый уровень осознания мира зародился не сегодня и не вчера. Он исподволь зреет в умах вашего, и моего, и следующего поколения… Нет, не сумел объяснить.

— Почему не сумел, сумел, — Антон Вениаминович благодушно сощурился. — Я даже не буду возражать, хотя ваша позиция, Сережа, не нова и легко поддается критике. Ты как считаешь, Вера?

Хозяйка своему приятелю не ответила, обратилась к Боровкову:

— Ты, кажется, хотел поговорить о каком-то своем личном деле, Сережа?

Он это так понял, что пора, мол, тебе выкатываться отсюда, дружок. Холодок скользнул ему под лопатки.

— Личное дело не к спеху. Я могу в другой раз зайти.

— И часто ты ко мне собираешься заходить?

В ее голосе, раздраженном взгляде и следа не осталось от недавней приветливости. Вот оно — горе-горькое, его гнали взашей, как нашкодившего щенка, его застали врасплох. А он-то, казалось ему, так обаятельно держался. Он маленькую сделал ошибку, когда взялся играть перед ней не свою роль. Она его быстренько раскусила своими остренькими зубками, попробовала на вкус, поморщилась и теперь собирается выплюнуть. А уж лучше бы проглотила. Ему в эту самую минуту жить расхотелось.

— Я вам не угодил? — спросил Боровков. — Вам не угодили мои рассуждения?