Анатолий Афанасьев - Искушение

— Не люблю умствующих циников. Особенно тех, у которых мамино молоко на губах не обсохло.

Антон Вениаминович, занавешенный сигаретным дымом, сделал вид, будто он присутствовал при этом разговоре как бы в отдалении и ничего не слышит. Это было на руку Боровкову.

— Не гоните меня, — сказал он печально, воспользовавшись их с Верой Андреевной относительным уединением. — Я вовсе не циник.

— Кто же ты, если считаешь, что две трети человечества надо уничтожить?

— У меня язык как помело, — объяснил Боровков. — Я часто сам не понимаю, что говорю.

Вера Андреевна поднялась.

— Поскучай немного один, Антоша. Я провожу студента.

— Вы разве уже уходите, Сережа? — спросил художник.

— Приходится.

— Не вешайте носа. Я был рад с вами познакомиться. Честное слово.

«Он ее, наверное, крепко охмурил», — подумал Боровков с тихой ненавистью к этому лощеному, самоуверенному человеку, так надежно тут обосновавшемуся.

В коридоре Вера Андреевна сказала:

— У тебя действительно есть ко мне какое-то дело? Пойдем на кухню.

— Почему вы так заторопились от меня избавиться, Вера?

— Я все могу стерпеть, кроме хамства. Ты с самого начала вел себя развязно. Ты умный мальчик, но это не дает тебе права на дурные манеры. Зачем тебе знать про моих детей?

— Мне все интересно.

— Вон как!

— Конечно, вы повидали свет, бывали за границей… В каком, кстати, качестве?

— В качестве переводчицы.

— Ага. Понятно. — Ее лицо светилось, он изо всех сил сдерживался, чтобы не схватить ее за плечи, так близко она была, такое головокружение распространяла. — Я немного растерялся, простите. Впервые в таком обществе — известный художник, переводчица. Заглянул одним глазком в красивую жизнь.

— Это все?

— Тут такая Штука, Вера… Можно я тоже «ты» буду говорить?.. Я ведь в тебя влюбился. Это, оказывается, так больно. Я раньше не верил, что так бывает. А теперь даже деться некуда. Пожаловаться некому. Давай я подожду на кухне, пока художник уйдет?

Вера теребила ворот платья, пристально на него смотрела, как на выходца с того света. Сергей все же протянул руки, на мгновение успел ощутить пальцами тугую, живую ее плоть. Она, фыркнув по-кошачьи, вывернулась, распахнула входную дверь.

— Ах, какие мы, оказывается, резвые. Мы, кажется, привыкли к легким победам, да?

— Ни к чему я не привык, видимость одна. Только ты меня, пожалуйста, не прогоняй.

— Ступай, Сергей, ступай! Прошу тебя по-хорошему!

Ее голос, разгневанный, по-прежнему звучал для него чарующей музыкой. Это было волшебство, затеянное дьяволом. Он боком протиснулся в дверь, побрел к лестнице. Оглянулся. Или показалось ему, что оглянулся, потому что ничего не увидел. Глухие, серые стены, запертые двери.

На улице сел на первую попавшуюся скамейку. Ноги плохо держали. Небосвод над Москвой опустился низко в этот вечерний час и коснулся его затылка влажным сквознячком. Он поежился, втянул голову в плечи.

Он задумался о себе с неприязнью. «Какой-то собачий бред, — подумал с горечью. — Чужая, почти пожилая женщина вдруг оказалась мне необходимой и так легко навязала свою волю. Вот одна из таинственных загадок бытия… Но что же мне теперь делать?..»

Стыд от того, что его так запросто вышвырнули за дверь, перегорел, вылился в кисловатую тошноту. Он никак не мог сосредоточиться и найти хоть какое-то логичное объяснение происходящему. Неясное предчувствие беды томило его. Разум впервые оказался негодным советчиком. Привычное, понятное течение времени повернуло вспять. Он пытался сопротивляться и вдруг со страхом обнаружил, что его пальцы, которыми он вцепился в скамейку, посинели и заныли от напрасного, бессмысленного усилия…

Дождалась сына Катерина Васильевна за полночь. Она его упрекать и расспрашивать не стала, поостереглась, чай поставила.

— Ну, чего ты, мама, ложись!

— Да мне тоже горяченького захотелось. Уф, озябла! Ты не заболел, Сережик?

— Нет.

У сына лицо пустое, унылое. Когда у него такое лицо, лучше к нему с расспросами не набиваться, ничего доброго не услышишь, а сама заведешься. Все же не выдержала, заметила с обидой:

— Ты бы, наверное, позвонить-то мог, предупредить?

Он взглянул строго.

— Значит, не мог.

Катерина Васильевна напряглась.

— А другим тоном матери нельзя ответить?

Сергей, не настроенный на перепалку, промолчал.

— Хотя, конечно. Кто я такая. Мое дело тебя накормить, обстирать, вроде прислуги. Спасибо, хоть не бьешь под горячую руку. Или скоро возьмешься? По глазам видно, что не терпится. Так ты не стесняйся, пни!

Она с интересом ждала ответа. Сын засопел, отвернулся.

— Для тебя мать — служанка, дура необразованная, а для кого другого я, может, и человек. И женщина, представь себе.

— Мамочка, родная, пойдем спать!

— Заносчивости в тебе много, Сергей. Ты и добрые слова с подковыркой вроде говоришь. Ох, страшно мне за тебя, ох, страшно!

Чувствуя, что засыпает на ходу, он поцеловал мать, побрел в ванную, наспех почистил зубы. Зубы надо беречь непременно.

Он надеялся, что ему приснится Вера Андреевна, обольстительная и великодушная, а ему приснилось болото и темный волосатый мужик, низкорослый, без лика, грозивший ему кулаком. Давний гость, нежеланный, еще из прежних детских, утомительных и жутких снов.

Галина Кузина переслала Сергею записку следующего содержания:

«Уважаемый сэр! Будучи в некотором затруднении, я хотела бы испросить у Вас совета. Не уделите ли Вы мне несколько минут Вашего драгоценного времени для приватной беседы? Всегда готовая к услугам Г.».

Боровков выискал неописуемых прелестей девицу среди склонившихся над своими столами студентов и вежливо ей кивнул.

Они встретились в пятом часу в институтском скверике. Погода была ясная. Боровков предложил девушке сигарету, от которой она с презрением отказалась.

— Ну, в чем твое затруднение?

Кузина окинула его роковым взором. Однокурсники в большинстве уже рассосались по домам, но мимо их скамеечки проходило много людей, и почти все с удовольствием или завистью задерживались взглядами на красивой парочке.

— Скажи, пожалуйста, Боровков, кем ты себя воображаешь? Мне важно это знать.

— Кем я себя воображаю? Или кто я есть на самом деле?

— Хорошо, кто ты есть на самом деле?

— Я — гений, — спокойно ответил Боровков и, подумав, добавил: — Но еще не состоявшийся.

— Я так и думала, — ее нежные щечки приобрели свой обычный цвет белоснежного атласа, словно откровенное сообщение товарища по учебе ее сразу успокоило. — Но скажи, Боровков, ты в чем-нибудь одном гений или гений всеохватного масштаба?

Ему нравилась Кузина. Он подумал, что она похожа на мать-природу, которая рано или поздно навсегда сомнет его в своих безумных, слепых, сладостных объятиях. Сейчас еще просто срок не настал.