Николае Есиненку - Деревянная пушка

По селу носят фотографию брата. Вчера он умер. Ночью его фотографию привезли в село. Завтра привезут самого.

— Знаете его?

Фотографию носит девочка. Чья она, неизвестно. Неизвестно и то, кто доставил в село этот снимок. Но она носит его с утра, от ворот к воротам.

Она уже была у ворот Кукутэ, теперь остановилась у ворот Цангэ. У Кукутэ никого дома не было, а у Цангэ, как всегда, вдова с детьми. Дети играют где-то за домом, а сама вдова испуганно спешит к воротам. Уже издали начинает плакать. Слезы так и льются по ее щекам. Она их не утирает — привыкла.

— Чьих же он был, этот красавец?

— Таких-то, — спокойно отвечает девочка.

— Ион?

— Нет, — девочка качает головой.

— Андрей?

— Нет.

— Младший, что ли? Уж не помню, как его зовут…

— Нет.

— Господи! — вдова начинает рыдать в голос. Она рыдает и зовет детей: — Идите сюда, милые, ничего не вижу, совсем ослепла…

Дети приближаются неохотно, робея. Две девочки и мальчуган. Им лет по десять — двенадцать, ему — примерно семь. Все трое смотрят на фотографию и молчат.

— Что же вы, милые? Знаете его?

Они молчат. Слишком малы, чтобы знать моего брата.

— Ничего не поделаешь, — вздыхает вдова, продолжая лить слезы. — Не знаем. Вроде всех помню, а этого не узнаю… Чьих он, говоришь, был?

— Таких-то, — повторяет девочка.

— Ох, и как же теперь его мама!..

— Не забывайте его, — говорит девочка и идет с фотографией дальше.

— Не забудем, милая, не забудем, — плачет вдова, прижимая к себе детей. — Ни я не забуду, ни детки мои, сколько им жить отпущено… Пусть почивает в мире!..

Девочка останавливается у ворот Бакю. У Бакю свое горе. Месяц назад погиб его сын. Единственный. Перевернулся на тракторе. Поехал, говорят, на мельницу за мукой. Загрузил в прицеп сколько-то мешков, а потом, когда уже один только мешок и оставалось бросить сверху, он вдруг прыг в кабину да как рванет с места.

Люди — в крик:

— Сырги, еще мешок остался.

— Пускай!

— Да это же Шыпушора, земляка нашего!

— Хоть бы и Шыпушора… почему не завязал?

— Сейчас завяжем… Да постой, у него же дети!

Но Сырги не стал ждать. Газанул и покатил. Люди даже сесть не успели. Так и слонялись по райцентру, дожидаясь автобуса. Сердиться они и не думали. А когда приехали в село, узнали о несчастье. Где-то на повороте вздумал удалец обогнать грузовик — и обогнал-таки, но тут же и перевернулся. Трактор пошел кувыркаться через кабину, и, говорят, парень жутко кричал и лишь на четвертом кувырке замолк — раздавило. И теперь у Бакю горе. Даже двойное. Через неделю после похорон сына попала в больницу жена Бакю. Она при смерти. Тому, что произошло, трудно поверить. Миновала, значит, неделя, как закопали парня, и бедные родители уже начали свыкаться с одиночеством: что ушло, того не вернешь, и тут случилось женщине заглянуть зачем-то в сарай. Заглянула — и едва богу душу не отдала. Перед ней стоял ее сын, как есть живой, одетый в то, в чем его хоронили: черный костюм, черные туфли; волосы на голове приглажены. Только стоял он спиной к матери и что-то такое делал, склонясь над одним из четырех мешков муки, которые они держали открытыми, чтобы мука не затлела. Увидев сына, мама, как сказано, чуть не умерла, но овладела собой и голосом самой безмятежной на свете матери спросила:

— Сырги, это ты?

— Я, — будто бы ответил он, но лицом к ней не повернулся.

— Что ж ты там делаешь, Сырги?

— Мешок завязываю.

— А зачем ты его завязываешь, сынок?

— В прицеп погрузить.

— А в прицеп-то зачем же?

— Отвезу Шыпушору, мама.

— Да какому Шыпушору, кровиночка моя?! — сорвалась наконец несчастная женщина и закричала так, что в один миг половина села сбежалась к ее воротам. — Бакю! Сырги!..

Когда в двери сарая влетел ее муж с искаженным от ужаса лицом, он, конечно, не застал там никого, кроме жены. Она ничком лежала на земле и что-то неразборчиво бормотала… Так и отвезли ее в больницу. И все же есть в этой истории что-то, что заставляет задуматься. Рассказывают, что, вернувшись из района, Бакю тотчас кинулся в сарай, и каково же было его удивление, когда он увидел, что один из мешков завязан. По крайней мере, так говорят, а как было на самом деле, никто не знает. Словом, Бакю сейчас невесело.

— Знаете его? — девочка поднимает фотографию над оградой.

Бакю оставляет работу — он окучивал картошку в огороде, — оставляет работу, подходит к воротам, снимает шляпу, целует фотографию, надевает шляпу и возвращается на огород. Прежде чем поднять с земли тяпку, он вытирает глаза.

У Окянэ девочка с фотографией не находит ни души. Все в поле. Она перелезает через ограду, поднимается на веранду, держит снимок перед одним окном, перед другим, прижимает его к стеклам, не пропуская ни одного окна, потом снова выбирается на дорогу и идет к следующему двору.

У ворот Сырбу ее ждут три женщины: Сырбоайка-бабушка, Сырбоайка — жена Сырбу, и Сырбоайка-невестка. Девочка идет к ним, а они тихо разговаривают между собой. Говорят про моего брата Володю.

— Так чьих, говорите, помер? — спрашивает в который раз Сырбоайка-бабушка.

— Ох, мама, вам же сказано, — торопливо отвечает Сырбоайка — жена Сырбу. — Таких-то… и говорите тише: она подходит.

— Да… а он, бедный, уже не подойдет… — старуха поудобнее устраивается на приворотном камне.

— Он-то не подойдет, но вот несут его фотографию, а это все равно как если б он сам подошел.

Сырбоайка-невестка, похоже, знает кое-что о том, как именно умер мой брат Володя. Пока ее свекровь увещевает старуху, она снова повторяет то, что говорила сегодня, может быть, уже сто раз и свекрови, и старухе, и соседкам у колодца, и знакомым в магазине, и свекру, и еще раз свекрови, и опять старухе:

— Он умер на бегу, на улице. Бежал куда-то, не знаю куда, и вдруг остановился да как вскрикнет: «Андрей, Ион, Николай, Александр — умираю!» Упал и умер.

— А разве Александр тоже в Кишиневе?

— Они все в Кишиневе. Здесь только старики — отец и мать.

— Тех я не очень знала — давно уехали. А вот его, Володю, как сейчас помню.

— Ну да, он часто приезжал. И все бегом, все бегом. То дрова привезет им, то уголь…

— Ох, и как же теперь его мама? Бедная, бедная…

— Помогать-то ей и другие помогут…

— Помогут, только ведь без Володи уже не то. Володя — он и был Володя… Когда, говоришь, умер?..

— Когда, говоришь, умер? — повторяет вопрос старуха, но ответ расслышать не успевает, потому что снова вмешивается средняя Сырбоайка: