Николае Есиненку - Деревянная пушка

— Беги к Тэбурчану! — подсказывает соседка, живущая за нашим домом. С самого утра она снует взад-вперед, таская какие-то горшки, кастрюли, блюда… — У нас мертвец!

— К какому Тэбурчану? — беспомощно спрашиваю я и отворачиваюсь, чтобы она не видела моих слез.

Мама во дворе взывает все громче:

— Володя! Володечка мой!..

— Ох! — соседка всплескивает руками. — Как можно родных забывать?.. Владимир Тэбурчану! Возле шоссейки живет!

Действительно… Как же я забыл? И его знаю, и где живет — знаю тоже. Это двоюродный брат, самый старший из всех двоюродных. Он воевал, вернулся без руки и — в звании сержанта; он первый фронтовик со званием в нашем селе. На войне поднабрался грамоты и с тех пор держится как культурный человек. Сколько помню, он ходит всегда в чистом, вымыт, подстрижен, побрит, даже надушен. Другие, вернувшись с фронта, скинули казенную форму, снова взялись за тяпки, за плуги — какими до войны были, такими и остались. А на Владимира война подействовала иначе, словно ушел на фронт один человек, а пришел другой. Сколько же я его не видел? Давно, очень давно. Он, конечно, женился, и дети наверняка есть, даже, помнится, много.

Мне не по себе. За все эти годы я ни разу не удосужился побывать у Владимира, родного, в сущности, человека, а теперь иду к нему… но по какому поводу! Узнает ли он меня? Интересно, кто у него — мальчики или девочки!

— Три девки и два парня, — говорит он. — Старший в Сибири живет, женился уже… Ты садись и толком расскажи мне, что случилось.

Он совершенно не изменился. Все прежнее — и лицо, и осанка. Тот же интеллигентный вид, какой мне помнится с детства. Я еще раз прошу прощения, что до сих пор не бывал у него, но он, даже не поведя бровью, говорит, что это ничего. Дочь его, говорит он, замужем здесь же, в селе, и тоже не приходит, а он ей родной отец, так что…

— Ничего не попишешь, у нее свои дети… такова жизнь.

Он бреется, извинившись, что делает это при мне. Ни ребенком, ни подростком я не видел — случая не было, а может, и случай был, да я запамятовал, — как бреется мой двоюродный брат. У него ведь одна рука. Если бы кто-нибудь спросил меня, как он бреется одной рукой, я сказал бы, что ему, наверно, помогает жена. Но нет, она занята работой по дому, спросила только, не принести ли вина, а Владимир сказал, что принесет сам, что хочет показать мне погреб, и она снова вернулась к домашним делам. Сейчас, кажется, режет хлеб. Владимир бреется. Он бреется одной рукой, но я не замечаю в его движениях ни малейшей стесненности. Взбивает пену, набирает на помазок, отставляет помазок, берет бритву и начинает править ее о ремень, один конец которого прибит к стене, а другой он зажимает между коленями. Правит бритву, откладывает ее, бросает ремень, намыливает лицо помазком, отставляет помазок, берет бритву, водит ее по щекам, и все это ловко, четко, сноровисто.

— Владимир Михайлович… — говорю я, потому что обращаться по-другому язык не поворачивается: он старше меня лет на двадцать, а называть его просто братом как-то нескладно.

И я рассказываю, почему и зачем пришел.

— Вот так так! — Он аккуратно кладет бритву на край стола и поворачивается к жене: — Слыхала, Ирина? Мы с прибылью! — И тут же объясняет мне: — Так в последнее время выражаются у нас, когда прибавляется покойник из родни. Я давно слышу, кто-то вопит, но мне и в голову не могло прийти, что мы с прибылью… А Ион, Андрей — где они?

— Были, — говорю я, — были, узнали, где мама хочет его похоронить, и поехали за телом.

— Мда… А мама что?

— Что ж мама… Плачет, кричит… Сказала, пусть лежит здесь, возле нее.

— Да, рано или поздно все наши здесь соберутся, — заключает Владимир и, нахмурясь, задумывается. — Так где, говоришь, братья?

— Поехали за ним. Когда мама решила, что хоронить будем здесь, мы разделились. Они достанут в городе гроб, обелиск, купят все, что нужно для похорон… а я тут остался — помогать чем смогу. Вот только не знаю чем: я еще никогда никого не хоронил.

— А мы тут многих… бабку, деда, их дочку… мда.

— Говорят, первым делом нужно договориться с могильщиками.

— Знаешь что, — говорит Владимир, торопливо добриваясь, — вот я уже кончил, кладу бритву, жена потом все помоет… Так, Ирина? А мы пойдем к моему брату Иону, авось застанем… он ночью на крестинах был. Ну, а погреб… в другой раз, согласен?

— Я бы Иона никогда не нашел, — говорю я Владимиру по дороге. — Мне казалось, что село кончается где-то здесь.

— Э-ге-ге, когда оно здесь кончалось! Ты, наверно, имел в виду дом…

— Гузуна, что ли, так его звали?

— Давно мы прошли этот дом…

А конца селу все не видно. Новые дома, как новые лица, выглядывают из-за каждых ворот, из-за каждой ограды. Но, видно, фотография уже побывала здесь. То и дело слышится шепот:

— Это который — средний или младший?

Одни отвечают, что средний, других я не успеваю расслышать. Не узнают меня земляки. Да и я их тоже почти не узнаю. Давно уехал, забыл село. Потерял село, а приобрел… что? Я прогоняю эти мысли и стараюсь внимательнее прислушиваться к вопросам Владимира, рассказываю, как и что говорила мама насчет похорон.

— Мама просит, чтобы хоронили с калачами, с попом. Да, с попом и с музыкантами.

— Насчет попа — сложнее, — замечает Владимир.

— Она плачет и говорит, что все отдаст, лишь бы его погребли как следует. Только кому нужны ее деньги? Был бы Володька жив… — Я чувствую, как у меня в горле опять набухает комок. — Слышишь, Михайлович, нет больше нашего Володьки!

Мой двоюродный брат Владимир побывал на фронте, прошел сквозь огонь и воду, и я благодарен ему за его молчание. Он словно не замечает моих слез и, только когда мы подходим к большим резным воротам, поворачивается ко мне:

— Вот здесь живет Ион… А до конца села еще идти и идти… Хоть бы застать его! — и стучит в ворота.

Да, теперь я вижу, что и этот невысокий человек — тоже из нашей родни. Он очень похож на Владимира, только одет попроще, по-крестьянски и вид у него малость обшарпанный.

— У нас прибыль, — говорит Владимир, и Ион, который, открыв ворота, приветливо улыбнулся нам, удивленно смотрит на меня.

— Когда это случилось?

— Когда случилось, тогда и случилось, — вздыхает Владимир. — А от тебя вот что нужно: будешь одним из могильщиков. И подбери еще троих.

— Мама сказала, чтобы восемь было, — вмешиваюсь я.

— Ага, — кивает Владимир, — тогда восемь, слышишь, Ион? Николай здесь людей не знает, так что… сам собери родственников. Похороны завтра, стало быть, начать работу надо сегодня. А я позабочусь о музыкантах.

Ион уходит в дом, Владимир поворачивает к правлению — договориться с руководством насчет оркестра, а я иду обратно. Иду и думаю, что не надо было мне оставаться в селе — пусть бы Андрей остался. Я действительно почти никого не знаю здесь, а главное — не могу слышать, как кричит мама.