Шурд Кёйпер - Бред какой-то! [litres]

От интеграции человек шизеет, мне кажется. Особенно когда это приходится делать во второй раз. В смысле, все свое детство человек только и делает, что интегрируется: ты заброшен в эту жизнь, и тебя с ходу начинают учить приспосабливаться к другим, вести себя как другие, думать как другие, и, если это получается и у тебя не остается собственных мыслей, тебе разрешают открыть рот. А если это не получается и у тебя остаются собственные мысли, и правительство боится этих мыслей и хочет посадить тебя в тюрьму или в психушку, и ты бежишь в другую страну… то тут тебе снова велят интегрироваться. Во второй раз. Как будто ты снова родишься на свет, но только рядом нет никого, кто тебя любит.

Если климат и правда изменяется, и Нидерланды превратятся в пустыню, и здесь не будет расти больше ни один корешок, и мне придется жить на чердаке, потому что все остальное в доме дедушки Давида занесло песком, а из крана не будет течь вода, и ветряные мельницы не будут вращаться, и море превратится в пластиковый суп, а мои дети будут лежать и стонать от голода, останусь ли я тогда жить в Нидерландах? Если меня едва не убьет полицейский, когда я вместе с другими женщинами пойду штурмовать банки, потому что там, на верхнем этаже, еще есть вода, еда, икра и шампанское? Нет, я посажу всех своих детей в кузов моего грузового велосипеда, и спустя несколько месяцев мы доберемся до какой-нибудь страны, где достаточно еды и воды. Из-за изменения климата тамошняя пустыня превратилась в плодородную землю, и люди там милейшие и готовы пустить нас к себе жить. Но я должна интегрироваться, должна освоить язык и изучить историю этой страны. И мои дочери, выходя на улицу, должны надевать платья до пят и прикрывать все лицо, кроме глаз. И мне будет запрещено голосовать.

Смирюсь ли я с этим? Люди в той стране живут так уже тысячу лет и ни о чем другом не мечтают. У них все в порядке, они счастливы. А я – нет. Но если я не интегрируюсь, не сдам моего экзамена по основам языка и культуры, то меня пошлют обратно в нидерландскую пустыню. Ради своих детей я до этого не доведу. Поэтому я сделаю вид, будто интегрируюсь. То есть останусь одним человеком, а изображать буду другого. Всю оставшуюся жизнь. Это и есть шизофрения. А ведь именно так затрахивают всех, кто ищет в Нидерландах политического убежища, по-настоящему затрахивают.

Блин, Дилан, ну где же ты?

Дедушка Давид много путешествовал. Самым красивым местом на земле считал Нью-Йорк. Потому что там собран весь мир.

– Знаешь, Салли Мо, там прямо не веришь своим глазам, – рассказывал он, – сделав один шаг, попадаешь из Италии в Китай, из Ирландии в Пуэрто-Рико, честное слово, пересек улицу – и пришел из Маленькой Италии в Чайнатаун.

И самое главное, рассказывал дедушка Давид, что китайцы остались китайцами, а итальянцы итальянцами. С какой стати им превращаться в американцев? Стопроцентных американцев все равно нет, разве что индейцы, но их в свое время истребили. Стопроцентных голландцев тоже нет, разве что комары, роившиеся здесь раньше в болотах. В Нью-Йорке разные национальности живут раздельно, почти не замечая друг друга. И никаких проблем. Примерно как марсианчики и маленькие венерианки, которые уже много веков ходят по земле незаметно для нас. И как я сама. И никто от этого не страдает.

Если смысл нашего пребывания на земле в том, чтобы мы были счастливы, то я бы сказала: не интегрируйтесь! Представьте себе, что в Нидерландах за пять минут можно пройти от Маленькой Сирии до Польской деревни, а потом на паромчике переправиться в Мароккотаун, а там на трамвае добраться до Суринама и на автобусе до Турции. И повсюду люди живут так, как им хочется жить. И мы можем познакомиться со всеми культурами с расстояния вытянутой руки. Какая бы у нас была чудесная страна! Как расцвел бы туризм! Но если китайские поэты, приехав в Нидерланды, должны стать нидерландскими поэтами… Даже подумать страшно. Тогда всему конец.

Слушай, Дилан! У меня есть для тебя вопрос: «Что хуже? Пожизненное заключение или смертная казнь?» – «А я заслужил смертную казнь, Салли Мо? Я сделал что-то ужасное?»

Я слышу его голос у себя в голове. Это разговор, который состоится, когда он наконец-то вернется из этого чертова бункера. Если бункер еще не обрушился и Дилан не лежит, погребенный под бетонными обломками. А Джеки под Диланом.

– Да нет, это же не по-настоящему.

– Тогда лучше гильотина, а то мне придется пожизненно думать о содеянном.

В моем воображении мы с ним сидим на тех же мостках, где и год назад. Он очень хорошо выглядит, этот Дилан.

– А по мне, так лучше пожизненное заключение, – говорю я, – я ведь и так всю жизнь жила в тюрьме, только наизнанку. Я не хотела вылезать из заключения. И никто меня не посещал. И если получишь пожизненное заключение, то за хорошее поведение тебе наверняка немного скостят срок, и в семьдесят четыре меня выпустят – идеальный возраст, чтобы выйти за тебя замуж.

– За меня, Салли Мо?

Самое замечательное в воображаемых разговорах – это то, что в них говоришь все что хочешь, не боясь.

– Но ведь я к тому времени уже буду обезглавлен!

И мы целуемся вовсю. Но вот беда: я видела Дилана уже без головы и поэтому, целуя, все время промахивалась. Я бы без головы выглядела намного лучше, а Дилан нет.

Сестрица Салли Мо, ты высоко сидишь, далеко глядишь, видишь ли ты кого-нибудь? Да, сюда приближается человек, вон он, за деревьями. Не мой ли это дружок Дилан, мой принц на белом коне, мой спаситель, моя любовь, мое будущее? Он хмурится. Это хорошая новость.

16 июля, четверг, 17:19

Явидима. Полностью. Совершенно. С головы до пят. Голая. Как кролик, с которого сняли шкуру. Все напоказ. И все всё видели. Йес! Это ужасно и прекрасно – стоять вот так, когда в тебя впились взгляды двенадцати глаз, словно рентгеновские лучи. Хотя большинство взглядов не проникали дальше моей оболочки. Но это неважно, потому что у меня… назначено… свидание… с Диланом! Это правда, чистая правда! Моя книга приближается к развязке. Я знала, я знала, я знала. Еще пять часов – и вперед! Ровно в пол-одиннадцатого мы тихонько вылезем из своих палаток! Пойдем «цветущею тропой утех» – в «Гамлете» это так называется. Доктор Блум мною бы гордился. У меня свидание!

Полчаса назад мы вместе вышли из бункера. Мы дотащили мопед по рыхлому песку до велодорожки и проводили взглядом Бейтела, который исчез за деревьями на бешеной скорости. Так что подаренный Джеки шарф развевался на ветру.

– Что хуже, Салли Мо, – спросил Дилан, – умереть после славно прожитой жизни или после бездарной?

– По-моему, то и другое неплохо, – сказала я, – после славно прожитой жизни ты благодарен за то, что выпало на твою долю, а после бездарной жизни – что все позади.