Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

Судеб деревенских девушек, которым некого любить и не за кого выходить замуж, советская пресса и литература касаются обычно лишь мимоходом, с некоторой даже усмешкой, дескать, временные трудности на фоне общих хозяйственных побед. В деревне особенно чувствуется то пренебрежение к любви, к личным чувствам, которое пронизывает общественную жизнь страны. Журнал „Новый мир” в 1970-м году предоставил свои страницы председателю колхоза „12 лет Октября”, Смоленской области, А. Бердышеву. Вот как он описывает „проблему невест” в колхозе: „Пятнадцатилетние парни, окончив семилетку, уходили из колхоза, переходя в старшие классы средней школы или в техникум. Восемнадцатилетние уходили в армию. Как правило, они в колхоз не возвращались. Для девушек путь из колхоза был более тернистым. Не каждая из них могла пробиться в техникум или институт. Но для каждой наступала пора любви и создания семьи. А кого любить, если все ребята в городе. Так возникла „проблема невест”. Матери невест осаждали меня просьбами отпустить дочерей в город. Они заливались горючими слезами, умоляя не калечить молодые жизни их детей” [59] „Новый мир” № 7, 1970, А. Бердышев. „Мои друзья-колхозники”, с. 198. .

Что же отвечал на слезы матерей чиновник, назначенный в колхоз председателем по указанию районного комитета партии? Да по существу ничего. „Я убеждал колхозниц, как мог, говорил им, что дела в колхозе скоро поправятся, будут возвращаться парни из города. Пусть дочка идет работать на ферму, поможет укреплять хозяйство. А когда колхоз поднимется, женихи сами наедут…” Председатель колхоза Бердышев, как и редакция журнала „Новый мир”, конечно, хороша знали, что женихи не вернутся, но и отпускать девушек в город нельзя: это противоречит хозяйственным задачам партии. Нет мужчин в деревнях Смоленской области и сегодня. Корреспондент „Литературной газеты” Никитин в номере от 27 октября 1982 года в статье „Безлюдье” пишет: „Поздно уже говорить о закреплении сельской молодежи. Во многих местах просто некого закреплять”.

Демографический перекос принес в „женскую деревню” те же беды, что и в „города женщин”. Но есть у сексуальной жизни села и свои особенности.

Деревенский человек абсолютно оголен перед своими соседями. Все у всех на виду. Из-за бедности внешних впечатлений у крестьян (особенно у крестьянок) повышен интерес к чужой жизни. Все знают, кто с кем спит, кто кого себе „завел”, что жена сказала мужу и что он ответил жене. Личной, независимой интимной жизни в русской деревне нет. Горожанка Г. Я., 45 лет, ездившая на лето в деревню под Москвой, где она снимала дачу, с удивлением вспоминает свой разговор с крестьянкой, которая перевозила ее на лодке через реку. Едва они остались в лодке вдвоем, баба-перевозчица спросила москвичку, какую та получает зарплату. Второй вопрос был о муже: „Ну как мужик? Знает свое дело? Не ленится? Стоит у него на тебя?” Своими вопросами крестьянка вовсе не собиралась обидеть москвичку. То были обычные вопросы, которые в 70-е годы XX столетия русские крестьянки задают друг другу, встретившись у колодца или у реки за стиркой белья. В знак доверия и симпатии к горожанке перевозчица тут же пожаловалась ей: „А мой никуда не гож. С ним живешь как с бабой. Пьян всегда — из-за этого у него и не стоит”.

Другая особенность современной советской деревни — ругань. Известный диссидент Андрей Амальрик, который в качестве ссыльного провел три года в сибирском колхозе Томской области, пишет: „В деревне вообще очень распространен мат, все мужчины и почти все женщины без матерной ругани двух слов связать не могут, так что почти все они, за немногими исключениями, ругаются при своих детях, будь им три года или шестнадцать, все равно. И какой-нибудь мальчишка лет четырех, который только едва выучился говорить, уже загибает такие выражения, что в пору пьяному Филимону. Никто его не остановит. Так же грубо, а подчас и изощренно-грубо ругаются и девочки 15–16 лет” [60] Андрей Амальрик. „Нежелательное путешествие в Сибирь”. Нью-Йорк, 1970. .

Соответственно и все сексуальные предметы и действия крестьяне в разговорах называют своими именами. В том числе женщины. Амальрик приводит спор между двумя группами деревенских женщин. Одна группа работала на скотном дворе, а вторая работать там отказывалась. Женщины при этом ссылались на то, что у них много детей. „Суки вы, мать вашу…, — кричали одни, — вот мы и с детьми работаем, а у нас детей побольше вашего”. На что следовала реплика: „Не надо было мужику п… подставлять, так было бы детей поменьше”.

Мне также приходилось не раз слышать брань женщин в деревне. Старики говорят, что в дореволюционную пору ничего подобного крестьянки себе не позволяли. „Муж бы ее вожжами излупил, если бы услыхал такое”, — сказал мне старик-крестьянин в одном из колхозов на Кубани (Краснодарский край). Мне кажется, что эти слова объясняют в какой-то степени языковую распущенность современных колхозниц: большая часть из них не замужем. Но дело не только в отсутствии контроля со стороны мужа (теперь и мужики ругаются). Произнесение и повторение слов грубого сексуального содержания служит в какой-то степени психической разрядкой для сексуально неудовлетворенных женщин.

Мужчины в своей откровенности не отстают от своих подруг. Москвич, посланный на уборку урожая в деревню Владимирской области, оказался в обеденный чаев поле с группой трактористов. За обедом, который, естественно, не обошелся без водки, один из трактористов, мужчина лет сорока, стал жаловаться товарищам: „Не знаю, что и с бабой делать — злоебучая стала. Раньше спокойная вроде была, а теперь злоебучая. Прихожу с работы уставши, лезу в подпол за поллитрой, выпью, думаю, да посплю, а она меня, хвать, и в постелю тащит. Идем, говорит, выпьешь апосля. Вот злоебучая…” Монолог этот никого из трактористов не удивил и не рассмешил. В знак сочувствия к попавшему в беду товарищу остальные принялись подкладывать ему в щи куски мяса.

Не стремятся в деревне скрыть свои интимные отношения и те, кто в браке не состоят. Горожане, посланные из Ленинграда в село на уборочные работы, нагружали мешки с зерном на телеги. Командовал операцией молодой мужчина бригадир, который все время давал понять окружающим, что у него роман с одной из колхозниц. Но когда во время погрузки эта молодая женщина совершила какую-то ошибку, бригадир рассвирепел: „Ты что делаешь! — заорал он. — Я тебя сегодня ночью ставил раком? Забыла? Еще раз поставлю, так и знай!” Крестьянка была смущена, но уже через десять минут они беседовали с бригадиром как в ни чем не бывало.

Особенно сильные выражения идут в ход, когда в деревне встречаются две соперницы, женщины, из которых одна увела мужа у другой. Происходит такая встреча чаще всего возле колодца или у магазина при большом стечении народа. В среднерусских и северных селах есть целый ритуал, руководствуясь которым баба срамит более счастливую товарку. Г. Я. (45 лет), редактору московского издательства, случалось наблюдать такие сцены в конце 60-х и в начале 70-х годов во Владимирской (Метера) и в Калужской областях. Срам начинает обычно потерпевшая сторона. Победительница лишь отбивается. Нараспев и на возможно более высокой ноте потерпевшая перечисляет все, что может унизить и оскорбить соперницу. Уведенного мужа она обычно не упоминает. „Как же ты на людей-то смотришь, нахальные твои глаза… Ведь ты со всей деревней живешь… Сиськи-то распустила до колен… А рожа-то кирпича просит… Детишки-то у тебя от семерых мужиков… А п…а-то у тебя как ворота, только что на телеге не ездят…” По правилам противная сторона убежать от срама не может, это считается позорным. Она должна отбиваться, огрызаться и доказывать, что мужик, который живет теперь в ее хате, сам убежал, спасаясь от безобразия, глупости, грубости и нечистоплотности своей бывшей жены. Иногда борьба за мужчину переходит рамки дискуссии и заканчивается плесканием в лицо соперницы кипятком. Жестокость такой борьбы в деревне зависит не только от объективной ценности мужчины, но и от того, что, по деревенским представлениям, его уход из дома ложится позором на оставленную жену. В городе такой подход показался бы странным. Но у села свои законы.