Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

Переизбыток женщин и недостаток мужчин в деревне делает крестьянку крайне снисходительной по отношению к мужу и вообще к мужчине. Врач Л. Ш., 34 года, работавший в Литве в литовско-польско-белорусском селе, обратил внимание на то, как тамошние жительницы оценивают своих мужей. На вопрос врача об отношениях с мужем крестьянка отвечает, как правило: „Он у меня хороший, пьет не очень много и защики дает”. Польское слово „защика” означает одновременно укол и половой акт. Как видим, в современной советской деревне мужчине требуется совсем немного качеств, чтобы прослыть хорошим мужем.

Замужних женщин, однако, в селе чаще всего меньшинство. Одиноким же приходится искать мужчину на стороне. Такими „резервными” мужчинами являются рабочие-„шабашники”, которые бродят группами по селам в поисках заказов на строительные работы. Бригады „шабашников” возникают в городах на частно-предпринимательских основах. Они подряжаются строить колхозные скотные дворы и дома колхозников. Закончив работу, „шабашники” переходят в другое село. В каждом селе у них жена. В России это называется „поджениться”.

В поисках половой близости колхозницы обращаются и к солдатам, размещенным в близлежащих военных лагерях. „По выходным дням колючая проволочная изгородь, окружающая воинскую часть неподалеку от города Подольска Московской области, оказывается буквально облепленной женщинами из окрестных деревень, — рассказывает научный работник А. Р., 37 лет, институт которого был расположен неподалеку. — Колхозницы ожидают, когда начальство начнет отпускать в увольнение солдат и сержантов. При этом они не скрывают своих намерений. В руках у каждой бутылка с водкой. Они пришли, чтобы увести солдата к себе в деревню. Иногда такие „бутылочные” знакомства заканчиваются даже браком, но случается это редко”.

Успехом в деревне пользуются также те молодые горожане, которых каждую осень миллионами посылают на уборку хлеба, овощей и прежде всего картофеля. Неумелые горожане мало что стоят как сельскохозяйственные рабочие, тем более что посылают всех этих студентов, преподавателей, бухгалтеров, редакторов и мелких банковских чиновников помимо их воли. Но зато поездка на сельскохозяйственные работы превращается для них в отпуск и заполняется пьянкой и возней с деревенскими девушками. Председатель колхоза имени Ленина Лагульского района неподалеку от Минска (Белоруссия) Владимир Хомутов жаловался в 1979 году приехавшему из белорусской столицы чиновнику: Прислали мне на уборку картофеля студентов Минского политехнического института. Прожили они у меня три недели и я их выгнал. Во-первых, вся картошка осталась в земле, они к ней не притронулись. Зато водки выпили цистерну, а главное — обрадовались, что вырвались на волю от родителей да институтского начальства и принялись с девками шебаршить. Приходят с поля в дом, где мы их поселили, едят и, не моясь, валятся вместе с девками на свои матрасы. Хоть фонарь красный вешай…” Председатель недоволен, но, можно предположить, что девушки и женщины колхоза имени Ленина оценили приезд городской молодежи иначе.

Бывший служащий Московского Госбанка Л. К., 35 лет, тоже вспоминает поездки „на картошку” с удовольствием. „Деревенские девушки преклонялись перед нами: москвичи, столица! От нас ждали чего-то нового, удивительного, и мы проявляли изобретательность: в частности, учили девушек групповому сексу. Слова „в Москве так делают” парализовали всякое сопротивление наших неопытных партнерш. Случалось, что в хате устанавливалась очередь: „Сейчас ты — с Машей, а через час я с Дашей”.

Есть в деревне категория женщин, которым развлечения такого сорта не подходят. Это сельские учительницы. Я говорю учительницы, потому что среди тех, кто ежегодно заканчивает в СССР педагогический институт, мужчин не более 20 процентов. А в сельских начальных школах число мужчин падает до 10–12 процентов. Молодые учительницы, приехавшие в село, хотели бы обзавестись семьей. Но по уровню образования они стремятся к браку с интеллигентом. А где его взять в деревне? По официальным данным 40 процентов учительниц в деревне — не замужем. Внебрачные отношения для них тоже исключены. Ибо, как справедливо написал советский демограф В. Переведенцев, „если сельский человек живет как бы под лупой у своих односельчан, то учитель как бы под микроскопом; его поведение обязывает подавать пример самой что ни на есть высокоморальной жизни” [61] „Литературная газета”, 24 февраля 1971. В. Переведенцев. „Будет ли свадьба?”. . К этому можно добавить, что, если учительница пытается игнорировать это требование общества и партийного надзора, ее ждут крупные неприятности в местном районном комитете партии. Не находя пары, девушки-учительницы бегут из деревни в города, а на их место власти присылают новых девушек, столь же одиноких и имеющих столь же мало шансов обзавестись семьей.

Вернемся, однако, к судьбе коренных жительниц села. Местная женская колония тоже не чужда интереса к интеллигенту. Особенно, если он не слишком горд и не слишком стар. Актер кино, диссидент, выпустивший на Западе книгу „Мой папа убил Михоэлса”, Владимир Гусаров описал одно из таких деревенских приключений. Фильм, в котором он принимал участие, снимался на Кавказе. В курортном городе, бродя по рынку, Гусаров познакомился с „симпатичной брюнеткой”, рабочей из пригородного совхоза. Завязался разговор. Горожанин намекнул, что хотел бы поближе познакомиться с крестьянкой. Женщина просто и естественно ответила, что „побеседовать непрочь” и повела актера к себе в деревню. Жила она в общежитии совхозных работниц. По дороге они купили несколько бутылок сухого вина и бутылку водки. Вот как выглядела эта встреча в описании самого Гусарова: „В комнате общежития стояло 5 или 6 кроватей, стол, простенькие стулья и табуретки — ни занавесочек, ни ширмочек. Кровать моей знакомой отличалась от прочих — ее украшали четыре сияющих никелированных шара и горка подушек… Все было очень благородно — я без умолку тарахтел, девушки почтительно слушали, интеллигентно попивая сухое вино… Когда пришла пора ложиться спать, моя дама, кубанская казачка, сняла с горки самую маленькую подушечку-думку и сказала, что она будет перегородкой между нами. Все сочли, что это прекрасный выход из положения.

Владелица кровати с бомбончиками полагалась не столько на думку, сколько на то, что сожительницы скоро заснут и шепотом просила меня подождать… Не знаю, что на меня нашло в ту ночь, но у нас почти не оставалось времени пошептаться. Ей, занимавшейся физическим трудом на свежем воздухе, пришлось уговаривать меня, неврастеника, поберечь здоровье — я вновь и вновь повторял пройденное… Утром, когда зажгли свет, мне пришлось притвориться спящим. Девушки незло шутили насчет думки, но особенно происшествие не смаковали” [62] Владимир Гусаров. „Мой папа убил Михоэлса”. Франкфурт-на-Майне: „Посев”, 1978, с. 298. .