Сара Кроссан - Ириска [litres]

У меня в детстве был волнистый попугайчик.

Его кошка сожрала.

Вот так тупо. Но это правда.

Наша кошка была чудовищем —

ела своих же котят .

Марла складывает руки на груди.

– Почему он сидит, не летает? Может быть, болен?

Я открываю дверь.

Птица будто застыла на месте.

В желтых глазах – страдание.

– Ты болен?

Дрозд открывает клювик,

Закрывает его: «щелк», но не поет.

Марла берет в руки блюдце с водой.

– Наверное, ранен, – предполагаю.

Она подходит ближе,

протягивает ему блюдце.

Дрозд не шевелится.

А потом происходит вот что:

из-под куста

появляется серая кошка – она заходила в сарай в самую первую ночь,

крадется,

припав к земле,

глядит на дрозда.

– Чудесная птица, – сообщает мне Марла.

– Нужно его покормить.

Кажется, у меня есть семечки.

Сейчас принесу.

Или червей.

Папа держит червей для рыбалки.

Она пытается что-то вспомнить,

Водит глазами вправо и влево, будто бы ищет ответ,

где-то здесь, в воздухе.

– Где папа?

Он дома?

– Да, семечки, – отвечаю ей, – а если закончились,

схожу в магазин и куплю.

Помогу вам.

Кошка крадется по саду.

– Ты мне поможешь? Мне что, нужна чья-то помощь?

– Иногда.

– А я тебе помогаю?

Марла глядит на дрозда. Он так и сидит на ветке.

Я прогоняю кошку.

– Конечно, все время. Я бы просто пропала

без вас.

Папа подъехал. Припарковался – резина скрипнула.

Я слушала аудио. Отключила.

Он видел меня из коридора, но не поздоровался.

Прошел на кухню, уселся за стол,

потер себе шею.

– Сегодня у нас спагетти. – Я помешала еду в кастрюле,

поставила на стол красный соус с маслинами.

Не обед из трех блюд,

но все-таки лучше, чем каша

или готовые вафли, разогретые в тостере.

Папа подошел к окну.

– Как дела на работе? —

Обычный вопрос, люди всегда

спрашивают друг друга —

«Как дела?»

Вопрос-ответ, взаимная вежливость.

– Да уж лучше б я был безработным, получал бы пособие.

Поскреб ногтем по пятну на столе.

– Ну что за дерьмо ты там приготовила – давай уж, накладывай.

Достал телефон,

начал листать,

не поднял глаза.

Так и ел.

Я разложила обед в две тарелки,

села напротив него,

но есть не хотелось.

Ждала, чтобы он пообедал,

и я бы пошла к себе в комнату.

Сделав вид, что занята.

Потому что безделье папа считал преступлением.

Не хотелось, чтобы он меня на этом поймал.

Я впустую потратила дни, месяцы, годы,

ожидая – когда же папа станет добрее,

думая – может ли он измениться,

могу ли я изменить его,

если стану совсем незаметной,

буду как можно меньше

его беспокоить.

Лучше б я провела это время с пользой:

пересчитала шерстинки у собаки Софи;

вычерпала ложкой

воду из бассейна;

выучила все пьесы Шекспира

и все сонеты.

Драгоценное время – сквозь пальцы. Я размышляла —

что мне сделать, чтобы папа изменился?

Если бы я только знала,

что нужно сделать.

Мне казалось, что под джемпером

и жилеткой

совершенно не видно, что у меня есть бюст.

но Келли-Энн его все же заметила,

отвела меня в магазин

и заставила выбрать бюстгальтер.

Первый раз в жизни

я примеряла бюстгальтеры

в кабинке перед огромным зеркалом,

кричала оттуда:

– Тесноват. Слишком пышное кружево! И неудобный.

А она совала за шторку

все новые.

Потом мы пошли в кафе.

– Только не рассказывай папе, – попросила я Келли-Энн:

почему-то не хотелось, чтобы он об этом узнал.

Келли-Энн взяла с тарелки куриный наггетс,

откусила половину.

– Я твоему отцу вообще ничего не рассказываю.

У нее брякнул телефон, Келли-Энн взглянула и засмеялась.

Показала экран, смешное видео:

медведь улепетывал от оленя.

Я поняла, что когда-нибудь все закончится.

Она уйдет.

Меня разбудил птичий щебет.

Откуда берется мелодия в крошечном тельце?

Приглашает:

– Просыпайся, взгляни на мир, – вот что поет птица.

– Просыпайся, здесь столько чудесного!

А я

в сто раз больше этой пичужки,

но мой голос и вполовину не так красив,

и негде мне взять

такую чудесную музыку.

Может быть, это щебечет наш дрозд?

К нему снова вернулся голос,

и он тут же похвастался?

Выглядываю в окно.

На кусте остролиста сидит воробей.

А черного дрозда

нигде

не видно.

Встаю, иду на кухню печь блинчики.

Струи дождя

барабанят по окнам.

Обуваю резиновые сапоги Марлы,

топаю к тротуару

выбросить упаковку

в контейнер для пластика (переработка

отходов).

На земле – черный комок:

горсть мокрых перьев.

Черный дрозд вернулся,

на этот раз навсегда,

только – мертвый.

Я уже вымокла,

но нельзя, чтобы Марла нашла его.

Мне б и самой не хотелось.

Подбираю его:

отнесу

на компостную кучу

в дальнем углу,

спрячу в опавших листьях.

Может быть, сначала он станет землей,

а потом прекрасным цветком…

У задней двери мяукает кошка.

Наверное, голодная.

Марла ходит по патио,

зацепилась за что-то, до крови ободрала колено,

порвала колготки.

За неделю

ссадина затянулась,

покрылась коркой.

Марла сдирает ее по краям,

появляются новые ранки.

Накрываю ей пальцы ладонью:

– Не нужно, пожалуйста.

С края корочка чуть-чуть отстает.

– Последнюю, – умоляет она.

Понимаю – ей хочется

очистить все до конца:

раз начала, так нужно закончить,

немного осталось.

– Нельзя,

обдерете до крови.

Дома ко мне в спальню часто залетали

бабочки.

Летом окна были открыты, и бабочки

порхали по комнате,

а потом начинали отчаянно искать

выход.

Бывало, утром я просыпалась

и чувствовала —

тонкие крылышки

тихонько щекочут мне

щеки.

Хотелось поймать —

подержать в руках,

но они очень хрупкие,

так легко раздавить или сломать

крылья.

Я ловила их, но осторожно,

делала из пальцев

клетку,

чтобы не повредить.

Перед тем как выпустить в сад,

держала

несколько лишних секунд —

почувствовать трепет.

Как им хотелось вырваться!

Я могла сделать с ними все что угодно – раздавить

или выйти на улицу,

выпустить

в одуванчики.

Власть над живым существом…

Странное чувство.

Мне становилось не по себе.