Сара Кроссан - Ириска [litres]

Господи боже, терпеть не могу солонину.

Как это можно есть?

Напоминает войну.

Слушай, а где же мама?

Еще не вернулась?

Где она ходит, в конце концов?

Она разрешила тебе остаться на ночь у нас?

Я вообще никогда не спрашивала. Но лучше подстраховаться.

В общем, если придут – ты развлекаешься с Ричем.

Договорились?

– Не собираюсь я развлекаться с Ричем, —

отвечаю ей.

– Вообще ни с кем не собираюсь развлекаться.

Марла удивлена.

– У тебя кто-то есть?

– Твой парень красавец? Готова поспорить, что да. Красавец?

Моя Мэри красотка.

А Донел сволочь.

Расскажи мне.

У тебя есть парень?

Ты кому хочешь понравишься.

Есть же такие счастливцы.

Да, есть

такие

счастливцы.

Мы с Келли-Энн испекли бисквитный торт,

украсили розовой глазурью

и ягодами.

Папа просто оторопел,

когда мы встретили его у порога,

поцеловали и

подарили открытки.

Молча съел кусочек торта,

не глядя на нас.

Пробормотал:

– Спасибо. Но мне так неловко,

я не готовил для вас сюрприз.

– Ну, если ты не веришь в День святого Валентина,

ничего страшного, – сказала я.

Келли-Энн кивнула и погладила его по плечу.

Папа резко поднялся из-за стола.

– Это ужасно…

Как назвать человека,

который на Валентинов день

не купил даже коробку конфет!

Я видела слезы в его глазах,

впервые за всю свою жизнь.

Келли-Энн обнимала его, пока он не успокоился.

Мы поняли – папа нас любит.

В седьмом классе миссис Руфус повела нас

в театр, на «Ромео и Джульетту».

Мы как раз проходили Шекспира.

Красивые декорации, костюмы, головные уборы.

Кресла красного бархата.

Я сидела рядом с Джейсоном Клином.

От него всегда пахло хлоркой,

он носил на брелоке для ключей санитайзер.

Джейсона все звали «Дихлофос».

Не самое худшее прозвище.

Одну девочку в классе звали Уродиной —

просто Уродина.

Тут все понятно.

Джейсон взял меня за руку после антракта.

Я не противилась,

хотя у него были

потные пальцы.

Он прошептал мне:

– Хочешь, поцелуемся в автобусе?

– Ладно, давай.

Но мне было неловко.

Я уже обещала на обратном пути

сесть рядом с Софи – она сказала:

«В автобусе включим музон, я тебе дам один наушник».

Пришлось через весь ряд передать ей записку —

что я буду целоваться с Дихлофосом

и мы с ней не послушаем музыку,

то есть я не послушаю.

Было ужасно стыдно.

Я редко слушала что-то в смартфоне, папа не разрешал.

И мы с Дихлофосом не целовались:

его всю дорогу рвало в бумажный пакет, а в перерывах

он говорил мне: «Элли, прости. О, прости-прости, не могу».

Но думаю,

я ему нравилась.

В любви приходится жертвовать;

чтобы все само собой получилось – это бывает редко,

еще реже – так, как нам бы хотелось.

С Келли-Энн я поняла, поверила —

любить легко.

Но даже с нею – в конце

было непросто.

Потому что она ушла,

а я отпустила ее.

– Зови меня блондинкой, хорошо?

Марла крутит в пальцах

вьющиеся кончики седых волос.

– Пожалуйста, если вам так нравится.

– Только не зови слишком рано утром! Я люблю поспать!

Она хихикает,

и хотя эту шутку я слышала

от нее уже раз пятнадцать,

тоже смеюсь.

Встаю у нее за спиной,

начинаю плести ей французскую

косу,

подбираю короткие пряди,

разглаживаю.

– У тебя шикарная грива.

Вряд ли она говорит обо мне,

о моих прямых волосах,

что падают мне на лицо.

Марла, должно быть, думает об Ириске —

вот у кого точно грива, до пояса,

волосы перехвачены

широкой повязкой.

– У меня ничего шикарного, – отвечаю ей шепотом.

Марла сердито оборачивается,

коса выпадает у меня из рук, рассыпается.

– Ты вообще нормальная?

Не болтай чепухи.

От мусорных баков воняет протухшим мясом.

Земля в крови и опилках.

Люси и Джен покуривают

и болтают:

– А он мне, типа: «какая разница»!

– Что, так и сказал?

– Ну да.

– Надо было послать его.

– Да по фигу!

Я не спрашиваю, о чем они говорят.

Затягиваюсь косячком,

когда моя очередь.

– Здесь так мерзко пахнет, не чуете? —

почему-то никто из них

не замечает противный запах.

Люси отпрыгивает от мусорных баков.

– Фу, ты права!

Давайте лучше пойдем к тебе.

– У меня тренировка по плаванию, – говорит Джен.

Я отвечаю:

– Да, лучше не надо.

Люси пихает меня локтем.

– Тьфу. Ты просто зануда.

Мне вовсе не больно.

Свинство, конечно, с ее стороны.

Но добавляет уверенности – я живой человек.

По крайней мере, рядом с Люси

точно знаю: я не привидение

и не фантазия.

Я существую.

Многие почему-то боятся темноты.

Я – нет.

Вот днем – боюсь:

нечаянно сказать правду,

особенно если кто-то наблюдает за мной —

вдруг заметят

то, чего предпочли бы не видеть.

Но вечером,

в сумерках,

когда свет

не слепит глаза,

со всем этим проще.

Как правило.

Люси зловеще

ухмыляется,

на плече у нее плоский пустой

рюкзак.

Снизу нам слышно,

как в комнате Марлы скрипят пружины кровати.

Я веду Люси в сарай. Уж лучше там выпивать, не в доме.

Она пожимает плечами.

Я щедро наливаю из бутылки в стаканы —

буль-буль-буль,

хочу

показать Люси —

я не

зануда,

со мной можно водиться.

И потом

все кружится перед глазами,

я вдруг начинаю хихикать,

петь песни, которые слышала когда-то по радио,

только без слов.

Люси зачем-то лезет в рюкзак, и я вижу – внутри часы.

Старинные. Они стояли на камине,

Марла заводила их каждое утро.

Люси тоже пьяна,

мы обе смеемся.

Темнота.

Господи, как тяжело

на душе.

Марла глядит на каминную полку.

На пустое место, где были часы, но ничего

не говорит.

Люси взяла часы безо всякой причины,

просто ей захотелось.

Не затем, чтобы ими владеть.

Не затем, чтобы мне не достались,

она же думает – это мой дом,

или я его

унаследую.

Украла, чтиобы просто

доказать – она это может.

Люси в вещах не нуждается.

И во мне.