Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Любимый мой, мне хочется так увидеть тебя. Ох, сколько же мы не виделись. Целую вечность! Милый мой Андрейка, когда же наконец я к тебе поеду, ведь теперь я только 20 августа домой приеду, милый мой, наверное, ты сердишься сильно за то, что даже письма и то стала реже тебе писать. Ты извини, но действительно нет ни минуты времени.

Заканчиваю писать к тебе письмо. Говорю „до свидания“. Целую тебя много-много раз, жду от тебя письма.

Твоя Наташа».

Ночь с 21-го на 22.09.80.

Спали днем.

Бросил нас командир части — «хромой Сухарик» — вечерком на картошку.

Пожрали и — в электричку, вечернюю, пустую, тусклую…

— Никит, вот этот мешок разрежь…

Ра-аботка на всю ночь.

На базе — вагончики.

Арбузиков бы достать, виноградика бы.

Хрустит под ногами роскошная картошка, сетка впивается в пальцы.

Тесаком, как по горлу, перерезаю веревки-вены и обваливаю легчающий на руках мешок в люк.

— Мы подберем, это несложно подобрать. Лопатками подберем.

— Блядь, догадался, где ссать, ебать тебя в корень!

— Да она стечет вниз, не ссыте, стечет вниз…

Бабка. В зипуне с фартуком. Желтый платок теплый и валенки:

— Здравствуйте, солдатики, мои деточки, подбираити, сколько рядочков осталось? Ну ничего, справитесь, бедненькие. А вы подите узнайте про арбузики-то и разживетесь. Одного человека пошлите…

— Так, мужики, ну что, пойду я на промысел…

Пролез под вагоном и выбрался к складам.

— Дайте арбузики, ну один арбузик дайте, а?

— Иди, иди, иди отсюда! Много вас ходит…

— Угощайтесь сигареткой, а?

— Я не курящий, много вас ходит…

Хватаю два полосато-зеленых пузана:

— Вот спасибо!

Хоп… И — ноги!

— Эй!!!

— Мужики! О! Кит достал арбузы все-таки.

— Жмите Киту руку.

— Вот спасибо, бля-на хуй? И попиздил? Молодец!

— Прямо на пополам его режь… Хорош!

— Бля, хороший, скрипит…

— Отрежьте больше.

— Ну как, товарищ капитан, арбузик?

— Арбуз, ребята, это хорошее мочегонное средство!

Еще покидали мешков в «амбразуру».

— Ну, мужики, пошел на второй заход!

— Ребят, дайте арбузик бедному солдату.

— Щас, подожди, хозяин здесь.

— Иди-иди отсюда, много вас здесь кормится.

— На… беги!

Лампочка на шнуре прилепилась к крыше вагонной, щурится на нас.

— Вкусный, черт!

— Сочный, гад!

Третий заход.

— Уже три, три уже арбуза?

— Больше…

— Амерханян виноград принес.

— Ты видел Амерханяна?

Четвертый заход.

— Не, Никит, как ты умудрился виноград взять?

— Шугуров, мужики!

— Ты меня уже начинаешь обманывать. Где виноград?

— Да ладно, мужики, разойдитесь, дайте ему.

— А хлебушек достали?

— Ты чего там, стихи пишешь или подсчеты ведешь?

— Что-то среднее между стихами и подсчетами.

— Это как же так?

— Да цифры рифмую, вот и все.

— Мужики, только никаких улик!

Родное, смачное солдатское чавканье!..

— Ну что, бабуль?

— Да ничего, сынок, трудитесь дюже, вот что!

Беззубая старушенция, ладошку к губам. Вздыхает сердобольная, подшамкивает.

— «А лю-юбовь, ты, лю-юбовь — золотая лестница, золотая лестница бе-е-ез перилл…» Пойду-ка я прошвырнусь…

— Давай, сачок!

— Вешайся, салага, еще полтора года служить!

— Шланг…

Согнувшись в три погибели под вагоном, до ломоты в спине, собираю попадавшую туда картошку…

— Ты все, Никит? Да ладно, вылезай!

— Слава, поди узнай, что там все остальные делают, может, они уже перекусывают? Если перекусывают, возьми на нас хлеб, сахар и иди сюда!

Мозоли на руках уже натер лопатой до блеска…

Какой-то мужичишка, соглядатай:

— Ну че, как дела?

— Нормально…

— Все путем, да? Ну, молодца.

Хапанул мешок, потащил…

Уже четвертый час ночи, час затишья, час безвременья. Картошка почему-то пахнет грибами, и совсем не хочется спать.

Ничего не знаю противнее гнилой, слезящейся картофелины, разве только… Быстров, который один уминает за вагоном арбуз. Мне его ноги видны. Чавкает. Сволочь — корочки обгрызает…

Курить охота.

Сашка Нифорожкин:

— Да, пусть спят. Что за натура такая, пришел и надо орать. Нехай спят!

— Никит, ты не замерз, смотри, какой дым идет изо рта! Так, теперь я хочу поссать.

Полилось прямо на вагонный пол дождичком.

— Во! человека к делу разбудил.

Юрок Швандырев:

— Никитк, ты б оделся, а то щас остынешь и — пиздец, тогда потом согреваться, знаешь, как тяжко будет! Иди-иди, говорят тебе, одевайся.

Бабулька…

Я:

— А вы тут всегда ночью, да?

— Да, подбяру, подмяту. Да еще не завоз… а то и тут будят, и там будят — вагоны понаставят… А-а-а-а… (Зевает… тетя Настя.)

— Никит, а Никит!.. Во, стихи пишет, жених!

— Хорошо. Пиши да пиши.

Валенки в галошах.

Улыбается, беззубая, скуластая.

Ручки на коленях сложила — на фартуке.

«Ручки»… Загрубелые, хоть, видно, и часто мытые старушечьи ладони…

— Все хорошие, все удалые, все молодые. Как хорошо. А сержант-то ваш влюбился в мою начальницу… А-а-а-ах… (Зевает бабуля.)

Голову опустила к коленям, ноги вместе, валенки в галошах, уснула… Вздрогнула. Проснулась. Концы платка в руке мнет. Рот обхватила платком. Начальница ей:

— Иди, пердевайся. Выключай там свет, пойдем домой…

Резануло это «ты».

Свежее, легчайшего тумана утро… Парное, ленное. Сном окатило.

Ждем электричку под лай собак.

Чисто вымытый «дачный» перрон.

И мне хочется говорить про себя вкусные слова: «завтрак», «помидоры», «хлеб с маслом и сыром», «кофе», «постель», «спать», «тепло»…

Александров:

— Щас меня брось на снег — засну!..

23.09.80.

Как приехали, завалились спать. Сержанты реквизировали все арбузы и раздали их (сволочи!) офицерам. Но поспали мы хорошо — до обеда!

Потом опять, уже здесь в части, — на склады. Полные закрома загрузили картошкой. Вот так и день прошел.

Сейчас часов семь, читаю Толстого…

«…крест значит неприятное, больное, тяжелое, несомое как неизбежное, необходимое, от Бога посланное и потому уж не неприятное, не больное, не тяжелое, а такое, без которого было бы неприятно, неловко, неестественно. Это то же, что получить на спину неожиданную, не признаваемую необходимой ношу, тяжестью, скажем, в пуд (ведь это мука) или несение мешка с пудом муки для пищи своей и детей…»

Мрачно…

По небу — сизые, рваные тучи — туши.

От холода передергивает.

Стайка солдатиков пронеслась в чайную. И мне охота, но денег нет.

Очень (слишком) много думаю о еде… о тепле — в этом смысле зверею: радуюсь, как зверь, и, как зверь, потребляю, когда есть. А когда нет, стремлюсь к этому, и — все!

Здесь особенно развиты подличанье и угодничество. Как тонко, почти незаметно занимаются этим иные…

Особенно от угодничества трудно удержаться, ведь оно дает послабление. И плохо даже то, что я постоянно боюсь оказаться угодником, ибо от этого в другую крайность бросаюсь — в гордость.