Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

«Юродивых любят»… Расчетливое юродство — омерзительно!..

Сейчас утро 24.09.80.

Опять разгружаем картошку на складах.

Ребята развели костерчик. Поесть бы печеной картошки.

— Хлопцы, вы что ж это уселись?! Этак вы до ночи!

— А куда разгружать — некуда!

— Разгружайте!

— А куда разгружать?

— А! Ну ладно, стойте пока.

— Ну что, мужики, работали-работали и все замерзли? Я сказал, ящики не жечь! Ебать твою мать, в конце концов!..

Разговорчики:

— В центре на танцплощадке танцуют — по краям хуярятся, блядь!

— У нас каждый вечер молотиловка. И то ничего не говорю… встанут так друг перед другом — две толпы — хули мы на них смотрим, как схлестнутся!.. Хули у вас там, блядь, кнуты, колы! У нас, блядь, такая арматурина — мне раз! На танцплощадку на мотоциклах заскочили. Такой удар по каске, аж слетел.

Ребятки в круг стоят, мешки на головы натянули (колпаками) — «грузчики»… Этак они могут говорить часами, перебивая один другого, стращая, хвастая, не слушая друг друга.

Стоит ржа и мат.

— Шугурова, что ль, пойти пристрелить?!

— Да пусть живет, а то умрет, ничего не поняв…

— Он на гражданке из-за одной своей походки пиздюлей будет получать.

— Да нет, там он другой совсем будет, он умеет крутиться — жополиз!..

Я забрался на каменную плиту, облокотился на другую.

Костерчик теплом дышит в ухо.

Дым в глаза. Слежу, как он тает в небе. Дым…

— Тьфу ты, дым в глаза!

— Доставай.

— Да нет, она еще сырая.

— «Что стоишь, качаясь, белая рябина, голову склонила до самого тына…» Чего-то там… как бы хотелось рябине к тополю прижаться…

— Давайте споем, что ли…

— Чего-нибудь такое старое, напевное, чтоб не кричать.

— «У самого синего моря сидит на песке…» Вернигоров.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Щас у Александрова сапоги загорятся, а он не заметит!..

— Ну чего, пора вынимать?

Драчка за ящичек — местечко у костра…

Дело к вечеру…

Сейчас схлестнулся с Денисом. (Рожа — противогазом.)

Было так:

Самым трудным считается подавать мешки с кузова. Долго спорили. Я залез. Разгрузили машину. Осталась просыпавшаяся картошка. И вдруг я взбесился:

— Эй, Динь, залезай сюда, будешь помогать!

— А чего это я, ты там в кузове, ты давай и собирай!

— Лезь сюда, мудозвон!

— Да пошел ты!..

Бросил вилу и спрыгнул:

— Сами работайте!

Денис полез, по-черному ругаясь на меня.

У остальных — молчаливая неприязнь ко мне.

Ночь…

Рельса блестит под фонарем.

При его желтом свете и пишу.

Сухарик опять «кинул нас на вагоны».

Шел бы я прохожим по противоположному перрону. Безразлично скользнул бы взглядом по темной кучке солдат. Быть может, даже испугался чего-то, как какой-то грязи, муторности жизни, тяжести. Отметил бы, может быть, про себя — вот бедные! Не дай Бог мне туда! Закурил, запахнулся бы поплотнее в пальто… и ушел бы в свои мысли… в страхи свои.

«Страх того преследует, кому есть чего бояться. Страх греховен, вернее, он — наказание за грех».

Если бы я снимал о нас фильм… Черт! Щас!

— Приготовиться к посадке!

— Так. И все в один вагон переходим!

Замелькали окна электрички. Соп…

— Вперед! Быстрее загружаться!

Так вот, если бы я делал фильм, то озвучивал бы его, впустив нескончаемый говор солдат. А вот сейчас и пассажиров.

И скользила бы камера по надвинутым на закрытые глаза пилоткам, по телогрейкам, по усталым, сроднившимся с этой усталостью нашим лицам… Дунаев чего-то разулыбался в разговоре. Большим пальцем нос часто трет, соплю обратно затаскивая. И девушка в белом вязаном платке, испуганная девушка старается не замечать этой борьбы с соплей.

И пусть обрывками идут разговоры о мотоциклах, о драках, о карауле. И пусть перемежаются они с говором других пассажиров и скрипом, и с глухим дрожанием электрички, выпускающей воздух на остановках. И не нужно никакой особенной музыки, разве только осторожная, тонкая, точная, тихая вкрадется мелодия, скользящая… указывающая и вежливая, как палочка интеллигентного географа или астронома. Да, астронома, объясняющего строение мира…

И пусть входят в вагон новые, молодые в джинсах и лохматые. Пусть оглядывают нас быстрым взглядом и думают, думают, что мы такие же, как они, только…

…нам уже выходить!

Дождина. Грязь. Месиво.

Сетки режут пальцы в кровь.

Руки покрылись корочкой грязи.

Не обращая внимания, разделываем арбуз, впиваемся в него. И течет сладкий сок по подбородку, стекает на штаны, на картошку.

В вагоне разлеглась на сетках, на мешках усталая троица грузчиков-солдат, руки раскинув.

Одна сигаретка на троих… Пошла-а-а по кругу…

Варево дождя. Ночное варево дождя…

Мартынов:

— Так, все! Сворачиваемся и — домой!

— А что такое?

— Ты что — идиот?! Я что, должен бегать, всех гонять? Где твои люди, Семенов? Ну, быстро-быстро-быстро! Быстрей заправляться! Так, становись! Так, вы что, заполнить строй не можете!

— А куда ж, товарищ лейтенат, на арбуз толкают!

— Еще слово скажешь, я тебя выгоню из батареи!

И вдруг он засвистел… Затих… Майор.

Черный дождь. Мокнем на перроне.

Шумный ветер.

Каждый из нас по-своему перебарывает непогоду.

Игорек Александров, пересиливая как бы мечтою теперешний мрак, с жаром смакует о дембеле. Кто-то слушает его. А я, подняв воротник бушлата и покрепче надвинув пилотку, пытаюсь ухватить словом пританцовыванье ливня по лужам, в которых столбы фонарного блеска.

Она пришла, наша одноглазая передышка-электричка.

И вот уже оттаивают солдатики в вагоне, расслабленные, понурые, головы склонили на грудь и отогревают закоченевшие пальцы в карманах…

Я сейчас потер ладошкой окно…

Над колючками фонарей, над просыпающимися домами — новорожденная синь рассвета.

Засыпаю…

24.09.80.

Серые, облетевшие деревья.

Серый цвет повылез из глубин и воцарился в части.

До обеда мы дрыхли, разметавшись, скорчившись, закутавшись, «отрубившись» под тонкими армейскими одеялами в холоде простыней… В нас дышали осенью распахнутые фортки, и мурашки мчались взапуски по коже.

— По-о-одъем! Через десять минут обед!

Вскакиваем, резко откидывая одеяла на спинки кроватей.

В этом простынном обнажении есть что-то интимно-бесстыдное. Выемки в простынях (матрасах) от наших тел.

Сонные, натягиваем хэбэ и — в сортир, облегчаться от арбузов и сна. Потом маршируем по умягченной мокрой черноте асфальта, закиданной багровыми листьями, и орем свою: «Пу-уть да-а-алек у на-ас с то-о-обою, весе-елей, солдат, гля-я-яди…»

Запевает все тот же Игорек Александров — мальчишеским, высоким с хрипотцой, задиристым голосом.

Вот к нему присоседился вернигоровский бас!

Сам Серега похож на огромный жбан или арбуз с морковками рук, ног…